Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

Ввиду смягчающих обстоятельств помощник механика получил семь суток ареста с отбыванием наказания в порту. Это означало, что отпуск его накрылся. Тиммлер настаивал, чтобы взыскание было оформлено письменно, но командир отказался, объяснив это тем, что Тиммлер не был военнослужащим.

На следующий день Тиммлер зашел в центральный пост и ударил помощника механика по лицу. Когда на шум пришел Винклер, Тиммлер ударил в ухо и его. Тиммлер явно сбрендил. Инженер-механик, старший квартирмейстер и Тайхман отнесли его в кубрик и привязали к койке.

По пути философ так пинался и брыкался, что разорвал ремешок часов Тайхмана. Он теперь носил их в свободное от вахты время и даже на мостике в сухую погоду. Командир о них больше не вспоминал. Когда Тайхман получил эти часы, сзади к их крышке был приклеен кусочек кожи. В жаре последних дней клей размяк, и кусочек кожи отлетел. Но надпись и дата, выложенная драгоценными камнями, остались. «Они все равно не потеряли своей ценности», — подумал Тайхман и спрятал их в самый дальний угол своего рундука.

Он получил их в подарок. Фрау Вегенер написала ему во Фленсбург и попросила заехать к ним в Берлин перед отправкой на фронт — ее муж был бы очень рад его приезду. Тайхман заехал в Берлин, а потом отправился к месту службы на специальном поезде командования подводным флотом, который шел в Кёльн. Его остановка в Берлине была недолгой. Он прибыл туда в полдень и сразу же отправился в Далем. В саду молодой человек ровнял лопатой гравий садовой дорожки. На нем был зеленый фартук садовника. Симпатичный парень, подумал Тайхман и удивился, как это ему удалось отвертеться от армии. Молодой человек оказался очень приветливым и открыл ему ворота. Горничная проводила Тайхмана на второй этаж, где ему пришлось подождать несколько минут в маленькой розовой гостиной.

Вошла фрау Вегенер. На ней было простое платье, и она принесла с собой одеяло, которое, садясь, положила поверх колен. Она протянула ему руку и пригласила присесть, сказав, что рада его приходу, потом она объяснила, что муж прилег отдохнуть и появится минут через пятнадцать. Тайхман спросил, как у него дела, и она ответила:

— Хорошо. — Не успел он осознать, как долго могут тянуться пятнадцать минут, если их необходимо заполнить светской беседой, как фрау Вегенер сказала: — Оставим эти игры. Я знаю, что тревожу старые раны, которые нанесла когда-то и которые уже, наверное, затянулись. Или, может… в общем, забудем. Ты — ты ведь любишь меня, правда?

Тайхман услышал, как в соседней комнате начали бить часы. Они пробили трижды звонким серебряным звуком, какой бывает в музыкальных шкатулках. Он взглянул на стену за спиной фрау Вегенер. Она была оклеена розовыми обоями с линейным рисунком. На стене висела написанная маслом картина с изображением девочки лет четырнадцати, фрау Вегенер в детстве. Он заглянул в глаза девочки и ответил:

— Да.

— И ты знаешь, что тебе нельзя меня любить?

— Да.

— Я не могу запретить тебе. Но тебе не следовало влюбляться.

— Да.

— Я знаю, как ужасно для тебя сидеть здесь и отвечать «да», но это скоро закончится. Обещай же не делать ничего, что мне пришлось бы запрещать.

Тайхман промолчал в ответ.

— Как женщине мне льстит, что ты не торопишься с ответом. Но молчание затянулось. Скажи «да» еще раз, пожалуйста.

— Да.

Хотя он был совершенно серьезен, все это напомнило ему дешевую пьесу, в которой ему навязали роль, которую он не желал играть. Он вновь почувствовал, что она взяла верх.

— Спасибо. А я обещаю никогда больше не причинять тебе зла и не мучить тебя. Я знаю, я причиняла тебе боль, но не скажу, зачем это делала, — не могу этого сказать. Ты просто поверь, что я не хотела этого. Это было совсем не то, что ты мог подумать, что ты мог…

Он опрокинул пепельницу. Пуговица его манжеты зацепилась за бахрому скатерти, и пепельница, стоявшая на столике, разделявшем их, грохнулась на пол. Но прежде чем он успел наклониться, фрау Вегенер подняла ее и поставила на стол. Она сделала это, не задумываясь. Лицо ее покраснело, а самоуверенность испарилась. Она, как школьница, сложила руки на одеяле перед собой и принялась рассматривать их. Казалось, она не знала, что говорить дальше, словно у нее не было мужества сказать ему, что собирается стать матерью. На ее лице отразилась беспомощность; ее улыбка выглядела смущенной и неестественной… Но потом она взяла себя в руки и, посмотрев на него, добавила:

— Иначе я не смогла бы рассказать все это. А ты спас моего мужа и…

— Я спас твоего…