Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

Они поджарили на кухне картошку на масле из дорожного пайка Тайхмана. Потом спустились в подвал и взяли там несколько бутылок «Шато Ротшильд Лафит». Положив их в открытый камин в гостиной, они сходили за мягкими креслами. Хейне достал рюмки, а потом спустился в сад, чтобы убедиться, что сквозь занавески не пробивается свет.

Тайхману не понравилась гостиная. Она была заставлена шкафами с книгами и гипсовыми бюстами. Впрочем, может быть, они были сделаны и из мрамора, но он не дотрагивался до них и не мог сказать точно. Здесь были бюсты Зевса Отриколийского и Сократа; других он не знал. Над камином висели две скрещенные сабли. Под ними располагалась фотография студента; слева от сабель висел портрет Бисмарка, а справа — старого кайзера Вильгельма.

Они прикончили одну бутылку и наполовину опустошили другую, когда Хейне, наконец, заговорил о том, что его мучило:

— Ты — единственный человек, с кем я могу поговорить. Ведь ты конечно же пришел сюда не для того, чтобы обсуждать вопросы подводной войны.

Что касается подводной войны, то они сразу же пришли к единому мнению, что продолжать ее абсолютно бессмысленно и что строящиеся сейчас субмарины все равно не спасут Германию от гибели.

— И… Ну, в общем, прошлой осенью забрали моего отца. Я не хотел писать тебе об этом, поскольку все письма читает цензура, и ни тебе, ни мне, ни моему отцу не стало бы лучше от того, что я сообщил бы тебе. А тебе переписка с сыном предателя и прочая только повредила бы, и…

— Все равно, я хотел бы…

— Я знаю. Но зачем портить тебе карьеру, когда ты все равно ничем не можешь помочь? Не возражай, я знаю, о чем говорю. Ты бы и вправду ничего не смог сделать. Впрочем, они не отличаются особой последовательностью. Они не возражают, чтобы сын преступника — да, для них мой отец — настоящий преступник — служил на подводной лодке. И все-таки я был прав — о таких вещах лучше никому не рассказывать, скрывать их как можно дольше.

Произнеся последние слова, Хейне быстро опрокинул свою рюмку, потом снова наполнил ее и откинулся на спинку кресла. Его потертая кожа пахла лавандой, и этот запах хорошо сочетался с густым рубиновым вином, которое они пили в тишине.

— Я не был близок с моим стариком, ты это знаешь. Но видишь ли, когда они сажают в лагерь прачек, которые критикуют Верховное командование или правительство и создают пораженческие настроения, я не возражаю, даже если эта критика и справедлива. Поскольку есть люди, в чьих устах даже правда становится ложью…

— Но согласись, что правительство, которое боится недовольства прачек…

— Ну хорошо, хорошо. Не будем о прачках. Я хочу сказать, что, в отличие от них, мой отец, как профессор истории, имел право, — по крайней мере, он думал, что имел, — высказать свое мнение. И он его высказал. Реакция властей оказалась известной, ничего нового они не изобрели. Не думай, что я хочу кого-то оправдать — у меня и в мыслях этого нет. Меня не интересует политика, ход войны, гестапо и тому подобные вещи — когда-то я ими интересовался, но теперь все это мне совершенно безразлично. Меня интересует теперь только человеческий аспект. Когда-то ты считал меня циником. Ты был абсолютно прав. Циником меня сделали соотечественники. Это правда. Циниками ведь не рождаются. Наша жизнь напоминает мне плохую пьесу. Не трагедию. В ней нет ничего великого; ничего, кроме глупости и слабости. Поверь мне, зло в этот мир приносит глупость, и если наша планета превратилась в свинарник, то виной тому — глупость ее обитателей, вернее, подавляющего их большинства.

— Я с тобой не согласен.

— Да, я это знаю. Я тоже когда-то был желторотым юнцом и верил во все эти глупости — национальный миф, глубину исконно немецкой души, и все такое прочее. Я даже рассуждал о дрожжах для теста. Знаешь, к чему это приводит? К умственной лени.

— Эта песня мне знакома.

— Отлично. Твое здоровье. Когда на немцев обрушиваются несчастья, причиной этого всегда является то, что их эмоции в очередной раз возобладали над разумом. Когда они подчиняются разуму, их нельзя победить. Когда же они начинают ублажать свои чувства, то любой идиот может обвести их вокруг пальца. Но я хотел поговорить с тобой не об этом. После первого похода мне дали две недели отпуска. Я отправился в город поразвлечься; заглянул к Доре, а на обратном пути оказался возле церкви, где проходил обряд конфирмации. Я зашел. Наверное, это было что-то вроде шутки, но, тем не менее, я вошел. Иногда мне нравится послушать орган. Пастор Дибольт читал проповедь. Я прислушался к ней — ведь если хочешь послушать музыку, надо выстоять службу. В этой церкви очень хороший орган, а из-за этих воздушных налетов никогда нельзя сказать, сколько времени он еще просуществует.