Стальная эскадрилья

Как раз в этот момент в стороне засверкали разрывы зенитных снарядов. Самолет слегка тряхнуло. Шальной снаряд. Бывает. Сейчас проскочим зону огня и снова станет тихо… Вдруг какая-то неведомая сила выбросила меня вперед. Убираю наполовину газ и в это время вижу, как машина комиссара полка А. Д. Барышева с большим креном и со снижением отворачивает влево, а моя — теряет скорость. Самолет Ушакова снова выходит вперед. Похоже, что мы уже на боевом курсе, но Аргунов после того злосчастного монолога все еще молчит, словно в рот воды набрал. Сомов открывает бомболюки, сбрасывает груз. Чувствую, как освобождается от мешков и наш самолет. Ага, значит, Аргунов все же взял себя в руки, вспомнил, что отправился не на прогулку. Спасибо, как говорится, и на этом.

Пилотировать облегченный самолет намного проще, но в сгустившейся темноте карту пришлось отложить, все равно на ней не видно надписей. Осматриваюсь по сторонам: ведомых звеньев в строю нет, видно, действуют самостоятельно. Теперь, когда задание выполнено, начинаю разбираться в обстановке, проверяю показания приборов. Скорость мала. Неужели опять не закрыты створки бомболюков? Нет, с люками порядок! Присматриваюсь к ведущему и вижу, что идет он с правым креном. Значит, самолет Ушакова поврежден, потерял скорость, а вместе с ним и я, его ведомый. Так и есть: сектора газа у меня наполовину убраны, скорость едва 160 километров в час. Это небезопасно, тем более в строю, да еще ночью. Надо бы возвращаться поодиночке, но где он, свой аэродром? И где мы сами сейчас? Нет, теперь мы связаны с самолетом Ушакова одной ниточкой — ведь у нас практически на двоих лишь один штурман, знающий обратный маршрут полета.

Но недаром народная мудрость гласит, что где тонко, там и рвется. После бомбометания миновало уже полчаса, по расчету времени пора нам садиться на своем аэродроме, а его как не бывало. Ведущий то и дело меняет курс, хотя сейчас это маневрирование не вызывается боевой необходимостью. Что-то похоже на потерю ориентировки. Делаем еще один вираж, а внизу — ни огонька. Теперь почти не остается сомнений в том, что Сомов заблудился. В таких случаях положено ведомому выходить вперед и лидировать группу в пункт посадки. Наверное, Ушаков ломает сейчас голову, почему мы не выполняем этого общеизвестного требования? На всякий случай запрашиваю Аргунова о месте самолета, но его молчание гасит последние искорки надежды. Дальнейшее начинает вырисовываться в довольно мрачных тонах.

Продолжаем беспорядочно и, главное, бесцельно виражировать то влево, то вправо над беспроглядно черной землей. Все тело сковывает усталость — ведь сегодня это пятый вылет! Мы уже три часа в воздухе вместо расчетных полутора. Похоже, что будем так крутиться, пока не кончится в баках бензин.

В это время из-за горизонта появился краешек желтоватого диска. Сначала я не обратил на это внимания. Но вот луна, постепенно белея, оторвалась от горизонта и под нами, словно на негативе, «проявилась» земля, матовым серебром засветились водоемы. С высоты 1000 метров я увидел несколько продолговатых озер, вытянувшихся, словно по команде, с севера на юг. Ориентир подходящий! Прошу Аргунова развернуть карту, зажечь, вопреки правилам маскировки, подсветку кабины и доложить, в каком районе есть похожие озера. Проходит минута, полторы… Что-то долго копается штурман в своих картах. Наконец слышу доклад: такие водоемы нигде не обозначены. Не может этого быть! Впрочем, чего только не бывает, особенно в нашем положении. Приходится бросать этот многообещавший ориентир и искать чего-нибудь получше.

А время идет. Мы в воздухе уже более четырех часов. Горючего остается на 30–40 минут. Пора принимать какое-то решение: прыгать или сажать самолет? Решаю так: когда ситуация станет критической, прикажу штурману и стрелку покинуть машину, а сам постараюсь посадить ее на какое-нибудь поле. Пусть сяду на «живот», но все-таки спасу драгоценный боевой самолет. Лучше, конечно, если первым приземлится Виктор Ушаков — на его СБ есть фара. В случае удачи он разжег бы пару костров в створе посадочной полосы. Жаль все-таки, что нельзя поговорить с ведущим, посоветоваться, как и что делать дальше.

И тут, как это бывает в сказках со счастливым концом, километрах в десяти от нас прямо по курсу полыхнул луч зенитного прожектора. Поколебался из стороны в сторону и неподвижно уставился в зенит, словно колонна, подпирающая небесный свод. Ушаков качнул крыльями, помигал навигационными огнями — дескать, садись — и пропустил мою машину вперед. Быстро прикидываю высоту полета, расстояние до прожектора, рядом с которым, без сомнения, должен быть аэродром, и начинаю снижение. Нет, мы не ошиблись: с высоты 40–50 метров различаю тусклую цепочку фонарей «летучая мышь», обозначающих место приземления. Доворачиваю самолет вдоль огней, и внезапно сознание мое обжигает мысль: а что, если этот аэродром вражеский? Ведь мы только в начале обратного маршрута выдерживали курс на свою территорию, а затем беспорядочно рыскали из стороны в сторону и полностью потеряли ориентировку.