Стальное сердце

Я знаю, что сейчас будет, и каменею. Мысли путаются, отступают в самый темный уголок сознания. Я ничего не чувствую. Не чувствую движений его руки. Ничего. Тело стало ватным.

– Так-то лучше. – Он снова целует меня, рука проскальзывает между бедер.

И снова знакомый животный ужас, но что толку сопротивляться?

Шарю свободной рукой под матрасом. Энгус думает, что я отвечаю на ласки, и крепче прижимается ко мне, стонет, обдает меня жаром. Я не в силах дальше сдерживать его напор.

Дотягиваюсь рукой туда, где меж лопаток впивается в меня стальное сердце.

Нащупываю его, достаю.

И с размаху бью Энгуса в висок.

Он содрогается всем телом, губы обмякают, и он оседает мертвым грузом.

Сталкиваю его с себя, и он мешком валится на постель.

Он умер, думаю я. Я его убила.

Нет, еще дышит.

Сползаю с матраса, пытаюсь нащупать острую железяку, что нашла сегодня под чашей для святой воды. Величиной с мой мизинец, но больше под рукой ничего нет.

Достаю ее из-под матраса. Жду, сжимая ее дрожащими пальцами.

Энгус хрипит и стонет, будто очнулся от глубокого сна. Веки его подрагивают.

Я пинаю его в ногу:

– Вставай.

Он снова стонет, взгляд встречается с моим. В глазах вспыхивает гнев, но тут он замечает у меня в руке острый кусок металла. Я помахиваю им в воздухе.

– Вон отсюда, – говорю я. Голос меня не слушается.

Энгус моргает, хмурится – и ни с места. Каждый удар сердца отдается у меня во всем теле. В ушах стучит.

– Вон отсюда, – повторяю я. Сжимаю кусок металла еще сильнее, аж костяшки белеют, и целюсь ему в горло.

Энгус, перекатившись на бок, поднимается. И стоит, пошатываясь, вот-вот упадет навзничь. Будет лежать мертвым на матрасе, а утром попробуй объясни Джону О’Фарреллу, откуда он тут взялся.

Он смотрит на кусок металла у меня в руке, и я готовлюсь к худшему: сейчас он выхватит его и снова на меня набросится, пригвоздит к месту.

– Сейчас глотку тебе перережу, – грожу я.

Энгус, пошатнувшись, направляется к двери.

Торопливо подтягиваю брюки. Меня трясет, ноги подгибаются.

Энгус спотыкается, хватается за голову и ковыляет вон из часовни, оставив дверь нараспашку.

Наползает ночь, темная, беззвездная.

Вздрагиваю, и стук сердца отдается в горле, в кончиках пальцев. До сих пор чувствую тяжесть Энгуса, едва не сокрушившую меня, его холодную, как у дохлой рыбы, кожу. Его запах. Закрыв глаза, считаю секунды. Сдерживаю тошноту.

На моем ложе поблескивает стальное сердце. Оно измазано кровью.

Я сжимаюсь в комок, обхватываю себя руками, крепко-крепко. Еще крепче. И все равно будто разваливаюсь на части. Сижу в углу скрючившись, стиснув стальное сердце в ладони до дрожи в пальцах. Меня трясет, зубы выбивают дробь.

Никогда в жизни я так остро не чувствовала одиночества. Нет больше рядом со мной Дот. Нет и не будет.

Никогда.

Вспоминаю слова Джона О’Фаррелла, его искаженное горем лицо.

«Там, в карьере, не Энгус».

А теперь встреча с Энгусом лишила меня последней надежды. Почему-то, вспоминая, как волокла труп в карьер, я представляла лицо Энгуса. Мысленно видела его изувеченным, окровавленным. Мертвым. И даже после слов Джона О’Фаррелла, что тела Энгуса не нашли, что он исчез, я вопреки всему надеялась: вдруг это ошибка?

Я отказывалась верить его словам, что в карьер я отнесла тело сестры.

Теперь Дот лежит в морге, в подвале керкуоллской больницы.

Когда О’Фаррелл мне все это рассказывал, он не мог сдержать слез.

Я в ответ покачала головой. С губ сорвался какой-то звук, не слова. Я рухнула к ногам О’Фаррелла, не давала ему поднять меня с колен, потому что… нет, нет, нет! Никто мне не поможет, только она. И как это – ее больше нет? Быть такого не может – это как если бы у меня не стало вдруг руки. Или глаз, или сердца. Или души.

Но, увидев Энгуса, я наконец поверила. Дот лежит одна, заброшенная, безжизненная. Остывшая.

Я снова вспомнила ее холодную кожу, ледяные губы. Глаза, застывшие, невидящие.

Нет!

Она всегда боялась холода. Воскрешаю в памяти ее смех, тепло ее руки в моей. По ночам, когда мы лежали спина к спине, я не отличала ее дыхание от своего.

Теперь, если закрыть глаза, мне чудится, будто она зовет меня. Слышу и мамин голос, и голос отца. Умолкнувшие голоса взывают ко мне из моря. Забиваюсь еще глубже в угол, не в силах унять дрожь.

Никогда больше я не увижу ее улыбку.

Она любила класть голову мне на плечо. Как сейчас помню ее тяжесть, переливы ее смеха.

Разве может человек просто взять и исчезнуть? Уйти из мира, будто и не жил никогда? Земля так и будет вращаться и солнце будет вставать по утрам? И как это так – я все еще дышу, а ее больше нет?

Если я здесь останусь, не миновать мне виселицы. Энгус об этом позаботится, всем расскажет, что я пыталась его убить. Расскажет, что я и сестру свою убила, утопила. Соврет, что он всему свидетель. И меня повесят.

И есть в этой мысли что-то притягательное. Успокоительное.

Закрываю глаза, и чей-то голос внутри, то ли ее, то ли мой, шепчет: нет!

Не хочу жить без нее. Но жизнь теперь у нас одна на двоих.

Подхожу к двери часовни, откуда тонкой полоской струится тусклый свет.