Стальное сердце

– Значит, не расскажешь, что с ним случилось? Не видела его после бури?

– Нет. – Наклоняю голову – вдруг он увидит проплешину там, где Энгус выдрал клок волос, а заодно и багровые ссадины на шее?

О’Фаррелл коротко вздыхает. Жду обвинений. Собираюсь с духом.

Чуть помедлив, он наклоняется ко мне и с нежностью целует в лоб.

– Разумеется, ночью ты никуда из часовни не выходила, Кон. Когда я пришел, дверь была на замке. Так и скажу всем.

Шумно выдохнув, поднимаю на него взгляд. Он смотрит на меня с грустью и теплотой, гладит по щеке, ласково-ласково.

– Прислать сюда доктора? – шепчет он.

Я качаю головой.

– Он к тебе?..

– Нет.

Джон, кивнув, снова нежно целует меня в лоб.

– Надеюсь, сегодня в Керкуолле будешь ночевать в тепле. Могу тебя взять с собой.

Смотрю на него, хлопая глазами.

– Тело Энгуса Маклауда освобождает тебя от всякой вины, Кон. На тебя могут попытаться взвалить вину за исчезновение Чезаре или за то, что случилось с Дот, но ясно, кто на самом деле виновен.

Он берет меня за руку, и лицо его расплывается перед моими глазами.

– Пойдем со мной, – зовет он, и мы выходим из часовни на яркий солнечный свет.

Констанс

Похороны мы устраиваем спустя несколько дней. Могила ее на Шелки-Холме, неподалеку от хижины.

На похороны приходит почти весь Керкуолл, пешком по барьеру, – когда пленных отсюда увезли, линию обороны местные жители достроили сами: натаскали из карьера камней, а сверху залили все бетоном.

И вот они сгрудились чуть поодаль, поглядывают на меня, шушукаются.

Над островом синее небо – лазурное, безоблачное, совсем не подходящее для похорон, – и я под ним как под стеклянным колпаком; все взгляды устремлены на меня, а я словно на витрине, выставлена всем на обозрение. Знаю, пойдут разговоры про Дот и про Энгуса, про прядь волос у него в кулаке, про частички кожи под ногтями.

Я затягиваю потуже шарф.

Мне тошно, муторно, одиноко. Стараюсь ни с кем не встречаться взглядом. Смотрю вниз, на кустик дрока возле моих ног. Наверное, растет он здесь уже много лет. Треплет его ветер, сковывает мороз, заливают соленые морские волны, бьет град, а он растет себе, цветет. Ждет солнца и теплых дней.

На плечо ложится чья-то рука. Оборачиваюсь – Бесс Крой, заплаканная.

– Соболезную, – говорит она. И прижимает меня к себе.

Из ее объятий я перехожу прямиком в объятия Марджори Крой.

– Прости, дорогая, – говорит она. И, отстранившись, заглядывает мне в глаза. – Мы обходились с тобой дурно.

Она отступает, а следом подходит Нил Макленни, глаза у него блестят.

– Прости, – говорит он. И, легонько тронув меня за плечо, отходит в сторону, а за ним уже выстроилась целая очередь, и все просят прощения: Артур Флетт, Финли Андерсон, Мойра Бернс – даже Роберт Макрэй, прихвостень Энгуса, который всегда скалился, завидев меня.

– Я не знал, – бормочет он. – Ни за что бы не подумал, что он… Прости.

Сердце ноет, из горла рвутся рыдания. Снова и снова слышится: прости, прости, прости. И слово, повторенное множество раз, звучит как призыв, как молитва, как шелест крыльев птичьей стаи, улетающей в теплые края.

Все смотрят на меня, выжидая, и в душе закипает гнев. Конечно, им есть за что просить прощения, но с какой стати мне их прощать? С чего мне отпускать им грехи? Слишком легко им дается прощение, а на меня, напротив, ложится тяжким бременем – неподъемным грузом давят на меня эти слова: я вас прощаю. Не знаю, как их произнести.

Отворачиваюсь ненадолго, пытаюсь справиться с собой. Не знаю, что сказать этим людям, которые ждут от меня слишком многого.

На холме сверкает под солнцем часовня. Представляю, как льются в окно лучи. Представляю росписи на стенах, такие живые. А на потолке над алтарем взмывает в синее небо белая голубка.

Как могло из столь непроглядной тьмы родиться на свет нечто столь прекрасное?

Заливаясь слезами, я поворачиваюсь к тем, чьи взгляды устремлены на меня, и заставляю себя произнести: «Спасибо».

Потому что строить – тяжкий труд. Потому что строить – непростое решение. Потому что только надежда спасает нас от тьмы. Потому что люди из чужой страны открыли мне путь домой.

И я протягиваю руки землякам, и, встав вокруг могилы, мы читаем «Отче наш». Хоть я и не из набожных, но подхватываю за остальными:

«И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим».

– Прости, – шепчу я, глядя в открытую могилу.

По всей Европе гибнут люди – в небе, на море, от пуль и от взрывов. Каждый взрыв – чье-то имя. Каждая прерванная жизнь впечатана в чье-то сердце. Каждый раз смерть забирает больше чем одну жизнь. Она забирает воспоминания, надежду, веру. Но не любовь. Любовь пребывает вовеки.

Мне разрешили посмотреть на нее вчера, в керкуоллском морге. С трудом заставила я себя переступить порог холодной мертвецкой. Если увижу ее – значит, надежды нет. Если увижу ее – значит, все правда. У меня подогнулись колени. Я заставляла себя идти вперед, на подкашивающихся ногах, как ребенок, который делает первые шаги, – но если бы я училась ходить, то должна была бы на нее опереться.

Она лежала на холодном столе, укрытая простыней. Я медленно протянула руку.