Стальной волосок

Капитан помолчал, стараясь (или делая вид, что старается) со всей серьезностью проникнуть в Гришины слова. Наконец сказал:

— Ну… а что такого случилось сегодня? Наказали матроса, который совершил воровство. Это было необходимо. Кстати, заступились как раз за тебя. Ведь именно ты пострадал от этого шельмеца…

— Но я же просил не делать этого! Я не хотел… чтобы из-за меня…

— Мало ли что ты просил, голубчик. Дело не только в тебе… Не знаю, поймешь ли ты меня, но попробуй… Есть законы, которые регулируют отношения в разных сообществах. И в нашем, корабельном, тоже. А ежели прощать человеческие подлости, сообщество рассыплется…

— А вот так… с человеком поступать…

— Что? Говори…

— Тоже подлость… — выговорил Гриша, понимая, что может обрушить на себя командирский гнев.

Гнева не было. Гарцунов помолчал и сказал с печалью:

— С такими убеждениями, Булатов, вам следовало записаться в декабристы. Но вы опоздали почти на тридцать лет…

Гриша молчал, с натугой вспоминая, кто такие декабристы. Гарцунов проговорил уже иным тоном:

— Мне кажется, дело тут в другом. Гардемарин Невзоров недавно рассказал мне о вашем споре. Он объяснил тебе, что в Корпусе к кадетам применяют иногда те же меры воспитания, и ты будто бы испугался…

Гриша не сдержался, хмыкнул со злостью.

Гарцунов продолжал:

— Бояться не следует. При должном прилежании и поведении ты никогда не подвергнешься таким мерам…

— Невзоров ничего не понял, — устало сказал Гриша. Он смотрел, как медные рожки месяца прячутся за горизонт. Было душно, звезды сделались тусклыми.

— Так чего же не понял Невзоров? — с мягкой настойчивостью подтолкнул разговор капитан.

— Он подумал, что я боюсь за себя… Ну да, я за себя, только… не того, что станут бить… Уж как-нибудь стерпел бы, наплевать… Я испугался иного…

— Чего же?

— Того, что… — Гриша проглотил комок и будто шагнул за борт. — Что меня там сделают таким же, как вы…

— Я?! — как-то по-мальчишечьи удивился Гарцунов.

— Не вы один, а вообще… господа офицеры…

Он снова был готов к командирскому гневу, и снова гнева не было. Просто Гарцунов опять перешел на казенный тон:

— Чем же, Булатов, не угодили вам офицеры брига «Артемида»?

— Я не про бриг, а про всех… Не хочу, чтобы меня тоже научили… отдавать такие приказы, как сегодня…

— О-о-о… — протянул Николай Константинович. — Это уже глубокие суждения. Целая философия…

Гриша слышал о том, что такое философия. Доктор как-то объяснял в одной из бесед про ученых. Но сейчас Гриша приподнял плечи и сказал:

— Не знаю…

— При такой философии стать офицером во флоте или в армии, конечно же, невозможно. Командиром может быть лишь тот, кто умеет при необходимости подавить в себе жалость к подчиненным. И не только в случае, как сегодня, это как раз пустяк. Иногда приходится посылать на смерть сотни, а то и тысячи людей. А как иначе?… Иначе — поражение и бесчестие… Ты, по-моему, слышал в кают-компании разговор о командире фрегата «Рафаил»?

Гриша помолчал и кивнул — вспомнил.

— Стройников был блестящий офицер, — сказал Гарцунов. — С немалыми заслугами и отличиями. Но в тот несчастный для себя день, когда фрегат окружила турецкая эскадра и не было пути к спасению, он не проявил должной твердости. Матросы заколебались, и Стройников не посмел отдать приказ, чтобы, сцепившись с вражеским кораблем, взорвать фрегат… За что и лишен был судом и государем наград, званий и дворянства…

Грише стало жаль Стройникова. Почти как Вялого…

— А зачем надо было взрывать-то? Ну сожгли бы себя и сколько-то там турок… Велика ли победа?

— Надо это было ради понятия чести… — твердыми, как деревянные кубики, словами объяснил Гарцунов.

— Ну… да. Но это была бы его честь, Стройникова. А матросы-то, вы говорите, не хотели. А честь… она разве бывает по приказу? Она ведь… когда человек решает сам…

— Матросы давали присягу государю, — сухо напомнил командир брига.

Да, здесь возразить было нечего. Гриша знал, что такое присяга. Дал ее — значит, умирай, но держись. Про это в стольких книжках написано… И нашлось лишь одно возражение.

— Но… — ощетинившись, выговорил Гриша, — я-то пока не давал присяги. И больше не хочу быть ни юнгой, ни кадетом.

— Вот как! И это — твердо?

— Да.

— Однако же… в твоем решении я не вижу смелости. Наоборот…

Гриша опять приподнял плечи: думайте как хотите.

— А впрочем… — раздумчиво сказал Гарцунов, — смелость, возможно, в этом есть. Как посмотреть… Никто тебя, мальчик, не станет неволить… Однако же будет еще время подумать и рассмотреть все неторопливо. Может быть, ты и передумаешь… А пока вот, возьми… — Гарцунов взял Гришу за кисть руки, разжал его пальцы и вложил в них теплую монету. Гриша понял сразу, что это злосчастный рубль…