Стальной волосок

…Может показаться невероятным, что посреди вздыбившейся Атлантики, на краю очень вероятной гибели, внутри деревянной скорлупки двое мальчишек — одиннадцати и семнадцати лет — вели такой отчаянный, по-настоящему ребячий спор. Но, может, этот спор-то как раз и помогал им не поддаться страху, сохранить себя такими, какими они были? Он был — назло урагану. Только едва ли Гриша и Митя понимали это.

…Митя, скривив лицо, сказал:

— Тобольск такая же дыра, как твоя… Тур-мур-турень!

— Ты мою Турень не трогай! Ты в этом городе не бывал!

— Да плевал я на него!

— Вот как?! — взвинтился Гриша. — А я тогда плевал на твой дурацкий Корпус!

— Что-о?! — завалившийся было на койку Митя опять сел, толчком. Пнул подъехавший сундучок. — Ты?! Плевал?! На Корпус?! Из которого вышли в свет столько российских адмиралов! Столько кругосветных плавателей!.. Он… наша гордость! А ты… туренский сопляк! Извинись немедленно!

— Во! — держась правой рукой за стойку, мальчик из Турени левой рукой показал гардемарину дулю.

Митя дернулся вперед, оказался рядом. И закатил Грише оплеуху. Брызнули из глаз искры и слезы. И обида — отчаяннее урагана! В ритме очередного корабельного крена Гриша сильно откачнулся назад, а потом рванулся и врезал будущему мичману головой в живот. Мичман повалился на койку снова. А Гриша рванулся к нему, чтобы замолотить кулаками!

Но бриг, выбившись из плавных размахов непредсказуемым толчком, встал на дыбы. Гришу понесло назад, ногами он зацепился за беспризорный сундучок, а теменем врезался в коечный пиллерс… Он мог бы проломить голову о грань толстой квадратной подпорки. Но у грани этой оказался привязанный шнурком кноп. Плетеный шарик смягчил удар, Гришина голова срикошетила, и лишь на виске оказалась содрана кожа. Впрочем, в глазах все равно потемнело — мягко так, спасительно даже. И Гриша подумал с облегчением: «Ну, кажется, всё…»

2

Видимо, он немалое время был без сознания — не от удара, не от боли, а скорее от всех переживаний, на которых удар этот поставил точку. А потом он просто заснул. Когда открыл глаза, свеча не горела, а за оконцем виднелся мутно-зеленый свет. Похоже, что утро. На голове Гриша ощутил повязку, но боли не было.

Бриг по-прежнему швыряло, мотало и кренило. Ветер, как и ночью, то ревел, то выл, но это было уже как-то привычно и Гришу почти не беспокоило. Тем более что его прикрепляла к койке свернутая жгутом и протянутая поверх груди простыня. Не слетишь, не свалишься!

Невзорова не было, но на его койке, цепляясь за край, сидел доктор. Гриша сразу узнал его в полумраке каюты.

Петр Афанасьевич устало сказал:

— Живой? Ну и ладно… Экий ты, братец, «везучий»! Как шторм — так с тобой приключение…

Гриша подумал и возразил:

— Это не простой шторм. Это, наверно, настоящий тропический ураган.

— Не исключено…

— А как вы думаете, мы потонем? — Гриша спросил это без боязни, с холодноватым таким любопытством.

— Скорее всего, нет, — серьезно отозвался доктор. — К счастью, центр урагана миновал нас, теперь мы уже где-то на краю. Капитан приказал поставить штормовые стаксели, это дает возможность не болтаться среди волн, а круто к ветру уходить дальше от опасности. Скверно только, что неизвестно, куда нас отнесло и продолжает относить с нужного курса. Ветер зашел к западу и не пускает прямо на Кубу.

Гришу это не волновало. Качка была по-прежнему очень сильной, но казалась более равномерной. Гриша как бы вписался в ее ритм и снова уснул.

Так, в слабости и полудреме, он провел несколько штормовых дней. Было похоже на ту хворь, которая поймала его в начале плавания. Шторм оставался очень сильным, но уже не был ураганом. Ветер обрел постоянное направление, с веста. Стеньги и брам-стеньги не поднимали (как это сделаешь при такой погоде, да и опасно пока что наращивать рангоут), но поставлены были косые паруса — стакселя и трисели на обеих мачтах. Под ними «Артемида» карабкалась на встречные волны и ухала вниз-Гриша вспоминал катание на санках в туренском логу.

Он иногда выбирался на палубу, к грот-мачте, и, ухватившись за головки кофель-нагелей, подставлял себя шторму. Это были минуты слияния со стихией и какого-то сумрачного азарта. Но сил хватало ненадолго, скоро Гриша опять валился на койку.

Время бежало быстро и без тревог. Главным неудобством при этом была необходимость выбираться наружу по нужде. Если по малой, то можно было в вечерней темноте справить дело на мокрой палубе у фальшборта, прямо в шпигат. А если по-серьезному, приходилось просить какого-нибудь матроса помочь добраться до гальюна под бушпритом (туда, где неслась над волнами невозмутимая деревянная Артемида-охотница). Вот где требовалась цирковая ловкость! Грише советовали пользоваться жестяным ведром, но он отказался (этого еще не хватало — стыд такой!)… А в офицерский гальюн Гриша тоже не ходил. Он думал, что поссорился с Николаем Константиновичем, и считал, что не имеет права на привилегии капитанского воспитанника.