Стамбульский бастард

Вдруг в неподвижном воздухе раздался звон бьющегося стекла. Ованес Стамбулян вздрогнул, положил перо, безотчетно обернулся к окну и замер, весь обратившись в слух. Ничего не слышно, только ветер воет. Странное дело, тишина показалась ему еще более зловещей, чем этот замогильный звук.

Ночь за окном была полна какого-то мертвенного покоя, ветер завывал, словно вестник Божьего гнева, непонятно почему обрушившегося на ничего не понимающее человечество. Порывы ветра безжалостно хлестали по стенам дома, а вот внутри было удивительно тихо. Эта непривычная тишина привела Ованеса Стамбуляна в такое замешательство, что почти с облегчением он услышал шум внизу. Кто-то пронесся из одного конца дома в другой, потом обратно; резкий, лихорадочный топот, словно этот кто-то от кого-то убегал.

«Наверное, это Ервант», – подумал Ованес Стамбулян, и сердце тревожно кольнуло, печаль и забота омрачили взгляд.

Его старший сын Ервант всегда был озорным и своенравным мальчиком, но в последнее время его буйство и строптивость перешли все пределы. По правде говоря, Ованес винил себя за то, что не уделял сыну достаточно времени. Мальчик явно тосковал по отцу. Рядом с ним остальные трое, два мальчика и девочка, были такие послушные, словно их убаюкивали буйные выходки старшего брата. У мальчиков была разница в три года, но совершенно одинаковый покладистый характер. Самой младшей была Шушан, единственная девочка в семье.

– Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега. – Я расскажу тебе веселую историю со счастливым концом.

Топот внизу усиливался пугающим образом. Казалось, целая дюжина Ервантов ошалело носилась по дому, сокрушительно громыхая по полу. Но сквозь эти торопливые шаги, кажется, вдруг раздался чей-то голос, окрик, такой неожиданный и резкий, что Ованес сам не знал, не ослышался ли. Голос был жесткий и хриплый вроде отрывистого карканья. Раз – и все. А потом снова тишина. Словно это все ему почудилось.

Для него было бы естественно выскочить из комнаты посмотреть, все ли в порядке. Но сегодня был особенный вечер. Он не хотел отвлекаться, только не сейчас, когда он вот-вот завершит то, над чем трудился последние восемнадцать месяцев. Ованес беспокойно дернулся, словно ныряльщик, который погрузился слишком глубоко и никак не может выплыть на поверхность. Когда он писал, его затягивало в бездонный водоворот, пугающий, но такой чарующий. Слова прыгали туда-сюда по обожженной бумаге и словно умоляли его дописать последнюю строчку и наконец привести их домой.

– Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка, – расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку.

Ованес Стамбулян уже знал и ответ Гранатового Дерева, и начало следующей истории, но не успел записать – там внизу что-то упало и разбилось вдребезги. Сквозь грохот он услышал что-то вроде всхлипа, совсем короткий, сдавленный звук, но Ованес сразу узнал жену. Его тотчас вышвырнуло на поверхность, и он всплыл, как дохлая рыбина.

Он вскочил и бросился к лестнице. В голове промелькнул утренний спор с Киркором Агопяном, известным адвокатом и членом Османского парламента.

– Настали плохие времена. Очень плохие. Готовься к худшему, – пробормотал вместо приветствия Киркор, когда они столкнулись нынче утром у цирюльника.

– Сначала они призывают армянских мужчин в армию. Да, заявляют они, мы же все равны, разве мы все не османы, мусульмане и иноверцы? Мы все будем бок о бок сражаться с врагом. Но затем они разоружают всех армянских солдат, словно они из армии неприятеля, и сгоняют армянских мужчин в трудовые батальоны. А сейчас, мой друг, ходят слухи… Говорят, грядет самое страшное.

Известия серьезно обеспокоили, но не слишком потрясли Ованеса Стамбуляна. Он сам уже вышел из призывного возраста, сыновья его еще не достигли. Под призыв попадал только младший брат жены Левон. Но он еще во время Балканских войн был освобожден от военной службы, в ходе особого отбора признан единственным кормильцем семьи, получил статус «непризывного» и носил соответствующий значок. Таков был старый османский эакон, но теперь его могли изменить. В наши дни ничего не знаешь наверняка. В начале Первой мировой они объявили, что будут брать только двадцатилетних, но война разгоралась, и стали призывать тридцатилетних и даже сорокалетних.