Стамбульский оракул

— Вовсе нет. — Монсеф отмел все сомнения Якоба небрежным движением руки и повернулся на каблуках, давая знак следовать за ним. — Ребенок принесет нам удачу, особенно такая хорошенькая девочка.

Вопрос был решен. Сундуки Якоба выгрузили из трюма, Монсеф дал указания кучеру, и они отправились в путь. Как и в большинстве стамбульских экипажей, место стекол в нем занимали деревянные решетчатые экраны. Это было сделано для того, пояснил Монсеф, чтобы защитить пассажиров от солнца и, что самое главное, не давало прохожим возможности рассматривать женщин. К счастью, это не мешало любоваться самими улицами. Элеонора поудобнее устроилась на красном бархатном сиденье, скрестила руки на коленях и как завороженная уставилась на экран, за которым, как в калейдоскопе, сменяли друг друга мечети, учреждения, хрупкие деревянные особняки, платаны, повозки, груженные овощами, и яркие пурпурные пятна, в которых можно было распознать удодов. Стая с победным видом кружила над ними, довершая картину.

— Город сильно изменился. — Якоб заерзал, закидывая ногу на ногу. — Но ведь в последний раз я был здесь почти десять лет назад.

Монсеф посмотрел поверх голов своих гостей: на секунду проносившиеся мимо картины полностью захватили его.

— Новые здания появляются каждый день, — сказал он. — Кофейни, магазины, школы, мечети, рынки, но сам дух города не изменился. Кто бы ни сидел на троне, сколько бы железных дорог ни проложили, кто бы ни контролировал Босфор — Стамбул останется прежним до скончания времен.

— Хорошо сказано. — Якоб поднял воображаемый бокал, как будто собирался произнести тост. — За Стамбул!

Вскоре экипаж подъехал к особняку Монсефа-бея, и вокруг засуетились слуги: выгрузили багаж, распрягли лошадей и увели их на конюшню. Огромный желтый с белым дом расположился прямо на берегу, откуда с непринужденной элегантностью пожилого бонвивана, который кормит голубей, сидя на скамейке в парке, наблюдал за движением судов на Босфоре. Монсеф-бей как раз приглашал своих гостей в дом, когда его внимание привлекли удоды. Они расселись на липе перед домом.

— Они прилетели вслед за тобой, — прошептал Якоб. — Прямо вся стая!

Не то чтобы Элеонора когда-либо сомневалась в преданности своих птиц, но дорога из Констанцы в Стамбул действительно была неблизкой. Картины морского путешествия стремительно пронеслись в ее воображении — птицы показались и тут же затаились в пустых спасательных шлюпках, — но тут они вошли в вестибюль, и Элеонориному взору предстала огромная хрустальная люстра. Тысячи подвесок бесконечно повторяли Элеонорино отражение, как будто оно заблудилось в густом лесу. Девочке на секунду показалось, что громадный светильник сейчас обрушится под собственной тяжестью на лестницу из белого мрамора. Сразу же за входной дверью, справа, у стены стоял особый столик, на котором гости оставляли свои визитные карточки. Слева в бессменном карауле разместились воинские доспехи. На полу полыхал огромный красный с синим и зеленым шелковый ковер. Он занимал все пространство вестибюля, от входа и до самой лестницы. Элеонора никогда раньше не видела такой замечательной работы: по краю шла цветочная кайма, а в центре были расположены три продолговатых медальона, в которых без труда можно было узнать изображения Ноева ковчега, Эдема и семи дней творения.

— К несчастью, — заговорил Монсеф, снимая пенсне, чтобы протереть его о полу пиджака, — женская половина закрыта. Женщины в этом доме не живут уже довольно давно. Но если госпожа Коэн не против обосноваться на мужской половине, я покажу ей комнату, которая, уверен, ей очень понравится.

Он помолчал и посмотрел на Элеонору, словно ждал ее согласия. В его глазах, когда он начинал смеяться, будто бы вспыхивал лунный свет.

— Не против, — ответила она, — я буду вам очень признательна.

— Прекрасно. Будет нам признательна. Тогда решено. Господин Карум, покажите госпоже Коэн Красную комнату.

При этих словах к ним подошел дворецкий и широким жестом руки, затянутой в белую перчатку, пригласил Элеонору подняться по лестнице.

— Ваша комната, госпожа Коэн, — сказал он, придерживая перед ней дверь. — Я постучу в восемь, перед ужином.