Станислав Говорухин

«Я мэн крутой, я круче всех мужчин. Мне волю дай, я любую соблазню!» Да… да… это Говорухин. А он как-то с самого начала был «мэн крутой», такой мачо, просто мачо. И он очень мало менялся за жизнь, или мне это так кажется. Это была замечательная история, когда оператор нашей картины Павел Тимофеевич Лебешев проигрывался в шахматы Говорухину. Я уже говорил, играли на деньги, — на небольшие, но все равно на деньги. И я смотрю, иногда Лебешев на площадке на Говорухина смотрит зверски. Что вообще не полагается… Он все-таки главный герой, нужно как бы с некоторой любовью на него смотреть, а он прямо зверски так смотрит. И вот однажды мы снимали то, как Крымов убегает от ложной погони из гостиницы. Мы стояли во дворе гостиницы. А так как я знал его большие физические возможности, я сказал: «Слава, значит, так. Вот здесь ты идешь — одним куском будем снимать, — перелезаешь через барьер, через перила, виснешь на руках, потом спрыгиваешь с этого дела, дальше, озираясь, идешь, смотришь по сторонам и пытаешься открыть дверь… Она у тебя не открывается. Тогда ты бьешь кулаком, разбиваешь стекло, изнутри пытаешься открыть, но она все равно не открывается… Тогда ты опять озираешься, идешь к дому напротив. Видишь вот эту пожарную лестницу?..» А я когда говорил это, сам еще обалдевал от того, что я говорю… Пожарная лестница шла на самый верх здания, которое стоит напротив. Я говорю: «Ты подтягиваешься, на эту лестницу так с ходу не залезешь… Подтягиваешься, цепляешься за эту лестницу и в темпе только, не нудно, потому что иначе потом это вырезать буду… В темпе так, так влезаешь на крышу, мы за тобой панорамируем, и там ты исчезаешь».

* * *

Сказал я и сам удивился тому, что я ему предлагаю. Это вообще что-то невероятное для трюкача. Но Говорухин, с его обычной манерой, выслушал и говорит: «Откуда идти?» Я говорю: «Вот отсюда» — «И куда?» — «Вон туда» — «И там еще за трубу зайти?» Я говорю: «Ну если доползешь, зайди за трубу» — «Давай поехали!» Снимаем. Мы начали снимать, и я увидел на лице у Паши краем глаза вот это зверско-ненавистное выражение лица. И Говорухин все делает, как мы договаривались: так, так, бьет стекло, залезает, это самое, и вдруг Паша… Непонятно, то ли с восхищением, то ли с осуждением говорит: «Ну и лось! Ну лось! Нет, но это же просто лось!» И когда он долез до верха, что само по себе было чудовищным, так сказать, подвигом, нигде ни на секунду не засбоив, залез наверх, Паша подумал и сказал: «Ну лосина! А давай второй дубль снимем?» И мы сняли с Говорухиным второй дубль. Так Паша отомстил шахматному противнику за все свои шахматные неудачи. Такая была шахматная горячка у нас на «Ассе».

* * *

Компания же была просто невероятно пестрая. И я не могу сказать, что это уж такая была приятная Славе компания. Какие-то люди другого поколения, которых он не знает. Эстетика, которую привезли с собой питерские, — питерский рок, он не любит и не понимает. И, я бы сказал, относился к этому с таким холодным-холодным, но уважительным равнодушием. Вот так я бы сказал.

И однажды мы со Славой поехали через перевал в Симферополь. Что-то нам нужно было слетать в Москву, и ехали мы в автобусе. Я говорю: «Слав, а чего тебя как-то не радуют эстетические успехи наших юных товарищей из города Санкт-Петербурга?» Он говорит: «А чего мне радоваться-то? Я же, — говорит, — не из города Санкт-Петербурга, я из России. А русский человек, российский человек прежде всего что должен помнить и знать? То, что ему в силу обстоятельств его жизни необходимо. Просто необходимо от начала до конца наизусть знать „Евгения Онегина“». Вот это серьезные размышления. Какой тут рок? Какая культура сопротивления Санкт-Петербурга? Я промолчал, потому что про эту Славину идею я слышал раньше еще во ВГИКе. Но потом как-то ее забыл, но сейчас она снова как бы прорезалась. И мы едем по перевалу, снег, и вдруг Слава ни с того ни с сего начинает читать «Евгения Онегина» откуда-то, просто ниоткуда. И читает минут десять. Я говорю: «Слава, вот это и есть Крымов, это и есть Крымов…» Он говорит: «Да?» И на следующий день мы сняли сцену.

* * *

Вообще мы так и не разговаривали о том, кто такой Крымов, что такое Крымов. Я ему рассказал только, что на самом деле его прототип — это индийский, так сказать, мафиозник. Он говорит: «Какой? У него имя, фамилия есть?» «Да нет, — говорю, — у него ни имени, ни фамилии. V них, еще начиная с „Бродяги“, есть нехороший индийский человек, очень богатый и очень зверски настроенный к жизни и к юным поколениям. Вот это твой прототип». Ну на этом мы как-то и успокоились. Мы больше не рыли психологических коридоров из прошлого в будущее и из будущего в прошлое.

* * *