Станислав Лем – свидетель катастрофы

В середине сентября 1982 года Лем на несколько недель вернулся в Польшу. «Ему должны удалить все верхние зубы, – написал Щепаньский. – Потрепанный, испуганный, полный отвращения к Западу»[1075]. Щепаньский еще пытался бороться, хотел ходатайствовать у Ярузельского о восстановлении СПЛ, но Лем выступил против. По его мнению, это была бы показуха и ничего больше. Краковский партком в это время рассматривал кандидатуру Лема для включения ее в общественное движение поддержки режима Ярузельского, но от этой идеи отказались[1076].

Пока Лем метался между домом и эмиграцией, в Польшу возвратился Липский. Вернулся из Лондона, куда его отпустили на лечение – очевидно, в надежде, что он там и останется: ранее вице-премьер Раковский заявил, что всем интернированным предоставят возможность эмигрировать. Этим воспользовался, например, Бартошевский, благодаря чему он близко сошелся в Берлине с Лемом, и тот даже написал предисловие для немецкого издания его книги о Варшавском гетто. Но Липский не привык плыть по течению. Даже в разгар «карнавала Солидарности», когда всех захлестнул эмоциональный порыв и казалось, что Польша вот-вот вырвется из советского блока, Липский, будучи членом руководства мазовецкого отделения профсоюза, вдруг издал большое эссе с говорящим названием «Две родины – два патриотизма. Заметки о мегаломании и национальной ксенофобии поляков». Клеймить темные стороны национального характера, когда вся страна охвачена чуть ли не освободительным восстанием, – для этого нужна была смелость! Вот и теперь лондонской эмиграции Липский предпочел неблагодарную долю оппозиционера на родине: «Добровольно вернулся в мясорубку мук и унижений, ибо нет сомнения, что такова его роль, роль честного перед лицом бесправия. Он решил сыграть ее до конца. Для примера, для истории», – написал Щепаньский[1077]. И действительно, уже на следующий день после возвращения Липский был арестован, а затем стал одним из обвиняемых на суде по делу Комитета защиты рабочих. 17 сентября 1982 года Щепаньский записал: «Я поддался странной иллюзии, что было бы возможно опубликовать в „Тыгоднике“ открытое письмо по делу коровцев (членов Комитета защиты рабочих. – В. В.). И даже состряпал такое письмо, объяснив в нем, что зрелища вроде процесса Дрейфуса или брестских процессов в конце всегда аукаются власти. Но уже в ходе составления сообразил, как далеко мы отошли от времен буржуазного лицемерия или фашистской диктатуры, когда голоса протеста не только были дозволены, но их даже слышали»[1078].

В марте 1983 года Лем на своем «Мерседесе» перевез в Западный Берлин семью. Правда, там они задержались ненадолго. Лему невыносимо было жить среди немцев, он считал, что те все еще безотчетно тоскуют по Гитлеру, и потому спустя пять месяцев он перебрался в Вену, куда стараниями Роттенштайнера его пригласил Австрийский литературный институт[1079]. Таким образом, весной 1983 года, в разгар последнего обострения холодной войны, Лем стал полуэмигрантом: поселился в Вене, но каждый год наведывался в Краков, чтобы проверить, как идет строительство дома.

На чужбине

– Ужас! Ужас!

«Апокалипсис сегодня»

В 1979 году Золотую пальмовую ветвь в Каннах получил фильм Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня», снятый по мотивам повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы». И хотя кинополотно существенно отличалось от литературной основы (даже время и место действия были другими), главная тема осталась та же – одичание человека, вырванного из контекста цивилизации. Повестью Конрада, как известно, зачитывались польские подпольщики, особенно участники Варшавского восстания, так что на берегах Вислы фильм Копполы вызвал особенно сильные чувства, – тем более что здесь он шел в 1981 году и застал военное положение: в историю вошло зимнее фото одного из кинотеатров с афишей «Czas apokalipsy» («Время апокалипсиса»), сделанное на фоне танка. По совпадению как раз в 1979 году Лем под впечатлением поездок в ФРГ написал «Провокацию», посвященную тому же вопросу: одичанию человечества, его погружению во мрак геноцида. Но разве мог он думать тогда, что скоро ему придется поселиться среди тех самых немцев, поведение которых он подверг психологическому анализу в «Провокации»?