Станислав Лем – свидетель катастрофы

Долгожданная свобода внезапно принесла ему неприятности: экономическая трансформация вызвала обрушение издательского рынка, так что теперь Лем и мечтать не мог о тиражах времен социализма. Зато в объединенной Германии и особенно в России популярность его не снижалась. Даже ГДР в свой предсмертный период успела издать первый том «Философии случая». Лем опубликовал несколько статей о текущей политике в немецком ежемесячнике «Трансатлантик», в австрийском журнале «Симплициссимус» и во французском «Деба». У него были сразу три агента: для немецкоязычных читателей, для советских, а также для американских, японских и всех европейских, кроме немецкоязычных. Подобно охотнику в «Обыкновенном чуде», он был занят теперь защитой своих прав по всему миру. «<…> Вчера я получил греческое издание „Рукописи, найденной в ванне“, а позавчера пришли „Звездные дневники“ на русском <…> Во Франции меня издает „Галлимар“, – перечислял Лем в октябре 1990 года. – У меня также несколько издателей в Англии <…> В Германии опубликованы 6 миллионов экземпляров моих книг, то есть в два раза больше, чем когда-либо <…> в Польше». На родине, продолжал он, самый благоприятный для него период был после введения военного положения. Но стоило рухнуть ПНР, как процветание закончилось[1215]. Лем чувствовал себя «<…> отодвинутым в сторону, – написал Щепаньский в 1990 году. – Негде печататься. И только западные СМИ не перестали интересоваться им»[1216].

Неужели родина отвернулась от него? Не совсем. Те, кто был предан ему раньше, остались верны и сейчас. Другое дело, что их становилось все меньше. Молодежь, как подметил Орамус, была заточена на формат видеофильмов, а Лема там не было. К тому же в Польше вообще упал интерес к научной фантастике[1217]. Лем и сам был частично виноват в этом, так как ушел из художественной литературы, переключившись на публицистику: вышел из «трамвая беллетристики на остановке эссеистики», как он выразился, переиначив крылатое выражение одного эндецкого политика, который сказал о Пилсудском, что тот вышел из трамвая социализма на остановке «Независимость». «Если б я мог родиться заново, то хотел бы быть сыном богатого банкира. Тогда бы мне не пришлось ничего писать», – признался он в 2000 году[1218].

К концу века писатель, кажется, и сам смирился с тем, что былой популярности не вернуть. Так, придя в июне 1999 года на встречу с читателями, он выразил удивление, что кто-то явился поглазеть на него. Признался, что взял домино на случай, если никого не будет[1219]. За границей тоже не все бывало гладко. Во-первых, там частенько издавали Лема пиратским способом. «Моя популярность зиждется на том, что меня ужасно обкрадывают, – жаловался Лем на той самой встрече с читателями, куда принес домино. – Недавно увидел свой „Солярис“ на белорусском языке, немного удивился. А еще слышал о китайском издании…»[1220] Во-вторых, даже те, кто сотрудничал с Лемом, бывало, подводили его. Немцы очень долго носились с идеей экранизации «Насморка», даже перечислили Щепаньскому и Лему гонорар, но фильма так и не сняли. С австрийцами тоже иногда случались недоразумения. 15 марта 1989 года Щепаньский записал: «Сташек сердит. Австрийцы заблокировали его счет на покрытие налогов, от которых он был освобожден, поскольку заработал эти деньги не в Австрии»[1221].

С годами Лем становился все более нетерпим и раздражителен. Даже Барбара призналась как-то Щепаньскому, что муж стал «болезненно деспотичным»[1222]. В июне 1993 года Щепаньский пытался помирить Лема с 45-летним журналистом и социологом Станиславом Ремушко, который недолгий период, с 1988 года по май 1993 года, состоял в переписке с ним, а потом, рассорившись, грозил опубликовать эти письма. Куда там! Лем наотрез отказался идти на уступки.

Лем порвал с Канделем и Орамусом, судился с Роттенштайнером, послал «разводное письмо» Бересю, чуть не разругался с Яжембским и даже с родным сыном умудрился рассориться, когда тот, к разочарованию родителей, летом 1993 года вернулся из США, чтобы стать переводчиком, хотя мог бы работать в Принстоне. А когда в сентябре 1990 года краковское отделение Объединения польских писателей наградило 53-летнюю ученую Марту Фик за книгу «Польская культура после Ялты. 1944–1989», Лем хотел выйти из организации, так как Фик обошла вниманием его творчество[1223]. Писатель, видимо, и сам осознавал, что не в меру колюч. «Написано: возлюби ближнего, как самого себя. Но я себя не очень-то люблю», – признавался он[1224].