Становясь Милой

– Можешь позвонить ему сейчас, пока ты не одна, – предлагает Блейк, затем жизнерадостным тоном добавляет, чтобы закончить на позитивной ноте: – А если все пройдет плохо, я буду петь тебе всю ночь, пока ты снова не улыбнешься.

Этих слов достаточно, чтобы вызвать мою улыбку незамедлительно.

– Ладно, – соглашаюсь, несколько раз кивая в подтверждение. – Так и быть.

– Я подожду снаружи. Если понадоблюсь, только помаши, хорошо? – Блейк отпускает мою руку и встает. Затем делает нечто совершенно неожиданное: берет мое лицо в ладони, наклоняется ко мне и заглядывает в глаза, словно пытается телепатически передать мне свою уверенность и спокойствие. – Все будет хорошо. Держись твердо, выскажи все, что нужно, а если захочется поплакать, вспомни таблицу умножения в качестве отвлекающего маневра. – Он ухмыляется. – Ну, или представь меня голым.

– Блейк! – восклицаю я, и не успевает звон моего голоса раствориться в воздухе, как он коротко целует меня в губы. Затем его улыбка становится шире, а у меня в груди развязывается тугой узел.

– Идем, Бейлз, – командует он и выходит; пес послушно следует за ним. Блейк вытаскивает из горшка с растением резиновый мяч и начинает крутить перед носом Бейли, сводя его с ума. Пока эти двое дурачатся, я достаю телефон.

Имя папы стоит довольно далеко в списке последних вызовов. Большинство разговоров – с мамой и друзьями, иногда с Рубеном. Странно звонить папе просто так, ни с того ни с сего. Я уже привыкла, что ему нельзя звонить без предупреждения.

Но и ему следует знать, что нельзя хранить секреты от дочери.

Торопливо тыкаю пальцем на значок вызова, пока не передумала, начинаю нервно кружить по комнате, огибая металлические блины и чуть не спотыкаясь о миску Бейли.

– Мила, солнышко! – раздается неестественно дружелюбный голос Рубена. Его радость от моего звонка настолько пропитана фальшью, что во мне тут же вскипает злость.

– Мне нужно поговорить с папой, – спокойно отчеканиваю я. – Передай ему трубку.

– Ох, Мила, не сейчас! Эверетт занят. Он готовится к интервью в прямом эфире с…

– Передай. Папе. Трубку! – требую я, с яростью выплевывая каждое слово.

– Ого! Что за манеры? – надменно спрашивает Рубен, неодобрительно цокая языком. – Похоже, знаменитое южное дружелюбие тебе не передалось!

– Мне нужно поговорить с папой, – повторяю, делая глубокий вдох, перед тем как уложить его на лопатки следующей фразой: – Немедленно! Иначе я расскажу вашим дорогим журналистам, как Эверетт Хардинг выслал свою дочь на лето в деревню и запер на замок, чтобы она случайно его не опозорила.

Снисходительный тон Рубена как рукой сняло. Он замолкает, пораженный тем, что у меня внезапно вырос хребет.

– Мила, успокойся… – воркует он, пытаясь потушить мою ярость. – Давай не будем кидаться угрозами…

– ЖИВО, РУБЕН!

– Боже, не кипятись ты так!.. Сейчас посмотрю, что можно сделать.

Он ругается себе под нос, затем раздается шуршание, будто телефон кому-то передают. Несколько мгновений, мне кажется, я слышу спешное перешептывание, потом в трубке вновь звучит четкий голос, но уже другой.

– Мила, – резко говорит папа без намека на радость. – Сейчас совсем неподходящее время. С чего ты вдруг начала бросаться нелепыми угрозами?

– Привет, папа, – отвечаю я так же фальшиво жизнерадостно, как Рубен. Затем без перехода заявляю: – Мне. Все. Известно.

В ответ – тишина. На фоне слышится суета – вероятно, они за кулисами какого-то телевизионного ток-шоу. Затем раздается стук двери, и шум исчезает. Похоже, папа укрылся в отдельной комнате.

– Что же тебе известно, Мила? – спрашивает он с ледяным спокойствием.

– Что решение запереть меня на ранчо принадлежало тебе, – говорю, все еще кружа по комнате, потом резко останавливаюсь и смотрю на двор, где Блейк пытается вытащить мяч из пасти Бейли. Еще более жестким, холодным голосом добавляю: – И мне известно, что ты изменял Лианне Эйвери с мамой.

Давление, разрывающее грудь, внезапно исчезает. Наконец-то я высказала папе все, что меня мучило. И пусть разговор еще далеко не закончен, мне стало намного легче. Прежняя Мила переживала бы о папиной реакции, но Мила, которой я становлюсь, другая. Ей недостаточно быть в папиной жизни лишь реквизитом, который можно переставлять с места на место по собственному усмотрению.

Папа ужасно долго молчит. В трубке раздается его частое дыхание, и я представляю, как он тоже расхаживает взад-вперед, лихорадочно пытаясь рассчитать наиболее эффективный способ минимизировать урон.

– Мне некогда сейчас это обсуждать, Мила, правда. Я работаю.

– Ой, прости, совсем забыла – работа на первом месте, верно? – Мой голос пропитан ядом. – Готов избавиться от родной дочери, чтобы она ненароком тебя не опозорила? – Я делаю паузу, собираясь с силами. – При этом сам изменял невесте! Ты все еще переживаешь, что Лианна Эйвери так и не подписала договор о неразглашении? Боишься, что однажды она расскажет всему миру о твоей неверности? Вот это действительно был бы позор.

– Мила… – хрипит папа так, будто мое имя застревает у него в горле.

– Папа… – отвечаю я, пародируя его тон.