Становление европейской науки

Напрасно ты металась и кипела,
Развитием спеша.
Ты подвиг свой свершила прежде тела,
Безумная душа!
(Баратынский

)

Res cogitans, вещь мыслящая. Отныне, оторванная от res extensa, вещи протяженной (так прозвучит тема Баратынского в оформлениях картезианского «Я»), она пойдет по миру своим жутко призрачным путем, плодя душевные «невыразимости» и бессильно нравственный «идеализм» на фоне торжествующего «материализма» своей оторванной телесной половины. Когда Дон-Кихот, этот последний великий «стилист» домашней Вселенной, сорвется с места, чтобы тщетно вписывать «стиль» в бездомный мир, «сценарий» окажется уже расписанным не по «Амадису Галльскому», а по «Декарту». Душа «под веяньем возвратных сновидений» будет блуждать в подлунном мире, изживая безумные реминисценции былой детскости и не узнавая собственного тела — уже только «машины»; оттого бедному рыцарю, еще так недавно воплощавшему норму святости, останется «печальный образ» законченного идиота в мире гипотетических «вихрей», где ничего уже нельзя «видеть» и решительно всё можно «доказывать». «Дон-Кихот» — последний «стилист» Средневековья и первый «пациент» Нового времени; Пинель, ученик Кондильяка и propter hoc образцовый «картезианец», будет в скором времени моделировать возможную онтологию этой души, и ею окажется… «психиатрия». В промежутке, заполненном величайшими открытиями в области механики, займет свое скромное место еще одно открытие: господин Журден обнаружит, что он говорит прозой.

Странная аберрация. Это открытие почему-то будет восприниматься в ключе комизма. Еще и по сей день за ним сохранится репутация bon mot, позволяющая при случае вспоминать его в связи с вещами курьезными и смешными. Скажут: оно произошло в комедии и при достаточно комичных обстоятельствах. Но мало ли что случалось в комедиях, и скольким великим открытиям философов и ученых приходилось претерпевать эту проверку на прочность, прежде чем они попадали в обязательные университетские программы! Комедиограф — это шут-вольноотпущенник в условиях галактики Гуттенберга и, стало быть, уже не импровизирующий на разовых неповторимых началах в присутствии своего господина, а выходящий в «эфир» раз и навсегда, обслуживая вереницы вполне анонимных поколений; ему-то и дозволено иметь дело с особо опасными оттенками «правды» — ценою спасительного дурацкого колпака. Так, пожалуй, можно будет посягать на что угодно, включая и самого Декарта («Le mariage forcé» — восхитительная сценка, где выведенный из терпения обыватель колотит профессионального картезианца), но если вспомнить, что «шут» и mutatis mutandis «комедиограф» должны говорить «только правду», то комизм открытия господина Журдена выглядит не больше, чем дурацким колпаком, напяленным на вовсе не смешную и очень значительную правду.