Станция Переделкино: поверх заборов

Но не прошло и двух лет после выпуска студии, как Инна (с ее неодолимой непосредственностью) уже и звезда кино, и замуж выходит за почти легенду и любимца киношного мира Геннадия Шпаликова.

К ней и в новом качестве у бывших сокурсников возникали придирки. Мой приятель Сеня Сапгир (способный малый, не совладавший в итоге с водкой) осудил однажды прелесть телесного избытка Инны — сказал (уж не помню по какому поводу): “И тут еще Гулая со своим бюстом…” На что Боря Ардов, перебив Сеню, резонно заметил: “Минуточку, минуточку, я не понимаю, почему плохо, когда у человека бюст, если он — дама?”

7

Я удивился, застав ее у Люси Марченко.

То есть я был предупрежден, что она там будет, — и в общем, пригласили меня на Инну.

В других бы случаях и не приглашали бы специально меня — своего человека в том доме, приятеля двух последних мужей Люси. И с хозяйкой вдобавок отношения сложились совершенно самостоятельные. Между нами, последнего мужа Сережу Соколова мне даже предварительно показывали: ка2к он мне, стоит ли бросать из-за него Виталия, Виталий Войтенко (администратор Москонцерта) меня как-никак и привел в этот дом.

Но перевозбуждение Люси, связанное с приходом Инны, не приходилось объяснять.

Едва ли не в каждой квартире двух стоявших рядом кооперативных домов сложились свои компании для посиделок.

Почти все служили в Театре-студии киноактера, но одних еще (“еще” я сказал, заглядывая вперед) снимали, а других уже (“уже” в комментарии вряд ли нуждается) нет. Но и тем, кто не снимался, полагалось непременно звонить Билле Ароновне, заведующей неоглядной труппой, и спрашивать, не предвидится ли какой работы на киностудиях (допустим, озвучания).

Инна впервые обратила на себя внимание Люси в театре, когда нагрубила Билле Ароновне (Люся мне рассказывала об этом случае как бы с мудрым осуждением старослужащей опрометчивости вновь поступившей: попала сюда — не бунтуй).

Бывшие чаще и группировались с бывшими. С Люсей, правда, все дружили — и к ней могли заглянуть Юматов или Майя Булгакова. И все же и Юматов, и Майя — соседи, а Инна из совсем другого района, на Аэропорт никогда прежде ее не заносило.

Последний муж Люси — художник-оформитель книг — обожал знаменитых людей, ходил и на похороны к ним, не будучи лично знакомым. После женитьбы на Людмиле Марченко знакомство со звездами становилось обыкновением. Сережа гордился тем, что была у них в гостях даже Татьяна Самойлова.

Только Самойлова все равно уже считалась вчерашним днем.

А Инна — другое дело. Люся точно не знала, навсегда ли исчез из дому Гена. Не знала и того, будет ли он еще снимать кино сам или снимет кто-нибудь фильм по его сценарию. Зато теперь Люся понимала, сколько зависит от расположения действующего режиссера. Это когда-то она Иваном Александровичем Пырьевым пробросалась — сейчас-то бы сто раз подумала. С другой стороны, вредить себе — изначальное свойство Люсиного характера. Потому все в киношных домах на Аэропорте ее и любили.

До такой степени перевозбужденной я Люсю и не видел. Кто бы ни звонил ей по телефону, первое, что она сообщала: мы вот сейчас с подружкой Гулой… а Гулая кривилась, слыша, что она — подружка. Но в том и выражалось ее одиночество, что отступать было дальше некуда.

Состояние Инны и мне передавалось: мы разговаривали с меньшей естественностью, чем в Новосибирске, когда только-только познакомились.

Друзья Гены держали его сторону — и во всем винили Инну.

Возможно, она и была кругом виновата.

У нее не было опыта другого замужества — не возникло и в дальнейшем.

Иногда я думаю, что, соедини она жизнь с терпеливым мужчиной из публики (не из мира искусства) — и мужчиной, разумеется, физически неслабым, как это случилось с другой нашей звездой Викторией Федоровой, когда вышла та в Соединенных Штатах Америки (на родине своего отца, контр-адмирала) за пилота компании “Пан-Американ”, где хлипких не держат, — судьба ее сложилась бы по-другому.

И не Гена ли был виноват в том, что приучил Инну к мысли о дальнейших съемках исключительно у него как у режиссера, а новых постановок не было? Она же, прибившись к нему, от своих прежних режиссеров отошла.

А в кино, как и в жизни, одним прощают все измены, а другим не прощают и одной-единственной (хотя измены, по моим наблюдениям, в единственном числе не бывают).

И все же причины, по которым ей не давали работы (твердили, как она мне рассказывала, в любой съемочной группе, куда она приходила на пробы: “Какая вы странная, Гулая”, — словно прежде она была другой), оставалось искать только в ней самой.

Тогда утром на Аэропорте она без макияжа похожа была на героинь ранних своих картин — и только дубленка (вряд ли дешевле той шубы, в какой я видел ее когда-то) отдаляла ее от них.

Она вспомнила, что надо (что пора) улыбнуться — отогнать мрачные мысли. Лучше казаться капризной, чем мрачной.

Люся упрекнула меня: “Ты больше всех нас любишь эту сумасшедшую”.

Она была не права.

Женщинам с психикой Инны я мог сочувствовать, но выдержать их было свыше моих сил.