Станция Переделкино: поверх заборов

Жора никогда и не скрывал, что хочет быть писателем. Часто повторял: “Когда у меня будет две книжки” (почему-то всегда говорил про две — не уточняя, сразу ли две, вообще ли две). Обмолвился, рассердившись на кого-то из нашей компании на Ордынке за излишний гонор в притязаниях: он, Вайнер, собирается сочинять просто интересные книжки без глобальных задач.

Мы не могли тогда знать — Жора через много лет рассказал об этом в интервью, когда сомнений в том, что цель достигнута, у него больше не оставалось, — что семнадцатилетний Вайнер дал своей маме расписку: обязуюсь стать великим человеком.

В нашей компании, где все надеялись быть великими и продолжать начавшуюся дружбу не иначе как в этом качестве, о мере Жориного тщеславия можно было догадаться.

Но не обо всей мере.

А не она ли — меры остальных превысившая мера — все и решила в пользу Георгия?

Но вдруг и не она? Не будем оправдывать себя той скромностью, какую хочется приписать тем, кому удалось меньше, чем Вайнеру.

3

Мое отношение к их книгам менялось в лучшую сторону.

Мне у Вайнеров не нравилась имитация стиля. У кого, однако, стиль не имитация? Я винил бы в том и читателя как клиента.

Несомненно, умные братья Вайнеры, понимавшие лучше многих других собратьев, что публика — дура, считались с нею больше, чем те, кто публику ставил высоко и оттого с нею не считался, наивно полагаясь на ее самостоятельность и воспитанный (кем же, интересно?) вкус.

Мне не нравилось, что, сочувствуя по всему своему складу персонажам отрицательным (близким себе по уму и знанию жизни), авторы в тексте слишком уж демагогически это скрывали — скрывали за пошлой моралью, вооружившей персонажей положительных.

Сами же Вайнеры мне всегда нравились.

Да они и почти всех к себе располагали большей откровенностью выражения себя в жизни, чем в книгах.

Тогда, на банкете, Поженян, восхищаясь романом “Эра милосердия” (по которому снят был знаменитый фильм “Место встречи изменить нельзя”, а о героях сочинена песня “Глеб Жеглов и Володя Шарапов”), сказал, что “здесь такая жажда справедливости…”.

У выдуманных героев (тех же Жеглова и Шарапова) подобная жажда по-разному, но была.

Но умные реалисты, знатоки жизни у себя в стране Жора и Аркадий такую жажду вряд ли испытывали.

В неосуществимое они не верили.

Реплики из фильма Говорухина по роману Вайнеров заучивали наизусть — и наиболее цитируемой стала фраза, произнесенная Высоцким в роли Жеглова: “Вор должен сидеть в тюрьме”.

У нас, где воровство все более становится “делом чести, делом славы, делом доблести и геройства” (привожу буквально сказанное товарищем Сталиным про труд, хотя рабский труд, на котором и держалась в основном советская экономика, тем и уникален, что мог обходиться без поощрения, но в отдельных пропагандистских акциях — вроде стахановского движения — поощрительными эпитетами все же подзаряжался), — у нас, где есть угроза, что разворуют вообще все, ничего и не остается, как тешить себя сочиненной Вайнерами фразой о неотвратимости наказания за воровство.

Ну как тут не вспомнить довоенный рассказ Зощенко.

Михаил Михайлович, рассуждая о финском опыте отрубать за воровство руку, все же предостерегал о внедрении подобного опыта в наш общественный быт: количество одноруких будет зашкаливать.

Я знал обоих Вайнеров задолго до их писательской известности (и вообще литературной деятельности) — и мне всегда хотелось понять, как выглядели они в глазах писателей постарше, с которыми я при знакомстве никогда не становился на равную ногу, всегда оставаясь для них чьим-то сыном, самостоятельные соображения которого интереса не представляют.

В дневнике нашего соседа по Аэропорту, знаменитого сценариста Анатолия Гребнева, — мы жили не только в соседних домах, но и в соседних мирах, о которых я узнаю теперь из его записей, — время от времени возникают братья Вайнеры (“наши милые толстые братья”).

Сценарист соприкасался с ними чаще в переделкинском ДТ, чем на Аэропорте, где с конца семидесятых годов жил Жора.

Из записей Анатолия Борисовича у меня сложилось впечатление, что братьям, бывшим заметно моложе Гребнева, нравилось демонстрировать старшему товарищу свое превосходство и в знании подробностей, и в понимании сути советской жизни.

Не всегда знавшего то, что знали Вайнеры, Гребнева жизнь интересовала глубже, чем моих приятелей. Почему и вел он с такой регулярностью дневники.

Гребнева, конечно, задевало, что Вайнеры считают его прекраснодушным идеалистом, воспринимающим советскую реальность с наивностью укрощенного ею интеллигента.

Однако и он видит Аркадия и Жору, в свою очередь, интеллигентами (меньшей концентрации разлива), которые на все махнули рукой ради жизни, “которая [хотел бы напомнить им сосед по Аэропорту] проходит”.

Не знаю, держал ли в уме Гребнев ставшую знаменитой в устах Высоцкого фразу, когда записывал свой разговор с Жорой, который пожаловался на приметы в киновзяточничестве. Выслушав Жору, Анатолий Борисович резюмировал: сажал бы взяточников без сожаления.