Стар и млад

— Сколь шишек зря пропадает, — сокрушается сучкоруб в гимнастерке. — Только что бабы после рабочего дня соберут — разве это порядок? Тут бы по кулю орехов можно с одного кедрашника взять, и по хребтам лазить не надо, ни с ко́лотом горбатиться, ни чо... Провеять бы шишечки, поджарить, на вокзале вот орехами торгуют, полтинник за стакан. Что ты? Сколь водочки можно бы было попить на эти орешки... А так не выпита пропадает.

— Да-а-а.. — соглашается тракторист.

— Тут еще кедрашник жидкий, — продолжает свое сучкоруб, — а вот если на Аракольские озера, там пару свалить, и считай, что неделю будет на что опохмеляться.

— А чо? Пошли хотя бы на воскресенье. — Тракторист загорелся такой идеей.

— Если бы с пилой, вон с Лешкиной «Дружбой», можно бы... А так за день ничо не возьмешь.

— «Береги кедр — гордость Сибири», — читает вслух Ленька.

— Чо его беречь? Тайга-матушка... — ворчит тракторист.

— Сегодня как раз суббота, выйти бы после смены, — мечтает сучкоруб. — На озерах бы заночевали, к вечеру завтра обернулись бы.

— Пилу понесешь с делянки — увидят, — неуверенно отговаривается Ленька.

— А ты ее давай мне, я в трактор в кабину засуну, на нижний склад увезу, там запрячу. А на озера пойдем, так там по дороге...

— Пятнадцать суток дадут, — уныло тянет Ленька. — Мужику ведь дали, он еще вместе с нами сидел, такой серотоп.

— Да ну, — возмущается сучкоруб, — нашел с кем сравнять, он ведь хищиик, куркульское отродье; а мы для святого цела — для пьянки.

Отзудела моторная пила, и запрокинулся кедр. Торопливо и воровато принялись двое мужиков обирать слетевшую шишку.

Ленька не участвует в этой работе.

Двое шипят на него, шепчут, боятся громкого голоса.

— Давай с вершинки-то заходи!

— Чо стоишь? Пока не попутали...

Слышится из-под самых ног придавленный, подземный человеческий голос:

— Э-эй, корешки-и! Подсобите-ка наверх вылезть.

— Бежим! — схватывается сучкоруб.

Тракторист изготовился к бегу.

— Человека, никак, придавили. Але-о! Ты где, па-арень? — Ленька нагнулся к земле и кричит.

— Я ту-ута. — Меж сучьев сваленного кедра появляется смолокур-серотоп. И тогда становится видно, что кедр накрыл ветками чуть бугрящуюся крышу землянки-убежища. — А я слышу, артель целая сюда топает, — радостно гутарит мужичок. — Думаю — дай схоронюсь от греха. Не то зацепят опять па пятнадцать суток. Мне ведь много не надо. Я листвяшку одну завалю, натоплю с нее серы, хозяйка снесет на базар в Нарогач, глядишь, все легче с семьей, ведь так?.. Сижу, ну, думаю, пронесет ли, нет ли... А как пилить вы зачали, тут уж и вовсе... Леспромхоз, думаю, весь сюда перебазируется. Не знаю, что и поделать... Ватник на голову, лежу, а кедрашник-то на меня: ш-шу-уть. Лежу и сам себя не слышу, как будто жизни лишился. Уже все равно, хоть пятнадцать суток, хоть что, только б от страху куда подеваться. Кричу вам, а сам не знаю, живой ли, нет ли... Вот как вышло, и ребята свои, вместе срок отбывали, ну...

— Барсуки тебе свои ребята, — кисло прожевывает слова сучкоруб. — Нас леспромхоз послал, делянку тут открывать будем.

— Ага, да-да, — смолокур сморщил свое закопченное личико в смехе. — Не леспромхоз уже будет, а леспромшишка, а?

Слышится скорый человеческий шаг по тайге.

Тракторист, сучкоруб подаются в одном направлении. Смолокур поспешает в другом.

Остается Лешка Костромин со своей пилой «Дружба».

Михаил Афанасьевич работает с Коляном на террасе. Сентябрь все кругом прояснил, видать шире, горы резко обозначили себя в небе, ели и пихты налились теменью, лиственница порыжела.

— Семь яблонек вот посадим, — говорит Костромин, — это как бы тебе подарок, да вот день рождения твой сегодня. Семь лет тебе, семь и яблонек будет. А еще год прибавится, ты уже сам восьмую посадишь. За жизнь целый сад наберется. Серьезно...

— Да, а как же, — сомневается Колян, — семь штук будут одного роста, а потом уже разные?

— В детстве, ну вот когда человек начинает жить, года бывают похожие один на один. Потом уже год на год не приходится, о взрослом человеке по результатам работы судят. Вот и яблоньки сначала одинаковые, а потом уже сам будешь садить. Как бы для памяти.

В кабинете директора леспромхоза Зырянова сидит поодаль от главного кресла, за столом заседаний, Михаил Афанасьевич Костромин.

Директор сердит.

— Это же варварство, чтобы рука поднялась повалить из-за десятка шишек целый кедр — безмозглость какая-то, честное слово! А? Ведь их же надо сажать в тюрьму...

— Тюрьмой не поправишь, — тихо говорит Костромин. Серьезно. Да вот, читал я, у вас на плакате написано: срубил дерево — вырасти два! Если бы так и было, а не только на бумаге, и люди иначе бы относились. Свое дерево, ну вот что сам посадил, оно не легко рубится. Занесешь топор, да подумаешь. Я это знаю... Да вот в пятьдесят втором году финорганы мне сад налогом обложили... Как бы земельный излишек, да еще с каждой яблоньки отдельный налог. Не было у меня такой возможности все уплатить. Решил порубить сад. Одну яблоню повалил только. Сам себя удержал... Рубить легко... Как же с Леонидом, с сыном моим будет?

Директор развел руками: