Стар и млад

На камни ложится первый венец новой избы. Новые яблони на кладбище первого сада...

Костромин пишет дальше свое письмо: «...Здесь на каменистом берегу Пыгинского залива растут яблони крупноплодных сортов, родятся красивые, сладкие, ароматные плоды.

У нашей семьи нет уже сил поднимать новые деревья. Пришло время передать большую часть садика какой-либо организации. Но сад, в котором можно взять тонну или полторы тонны яблок — этого мало для организации. Если бы построить цементные стенки на солнечном склоне, сделать террасы и высадить еще двести яблонь, то можно через несколько лет собирать очень хороших плодов десятки тонн.

Террасы уже есть, я их строил все тридцать два года, что прожил на берегу, выложены они камнем-плитняком, а раньше были столбы-лиственницы, но от времени порушились.

Я предлагал свой садик представителям многих организаций, которые бывали здесь и видели яблони. В первую очередь хотелось подарить садик колхозу, так как территория эта была раньше колхозной, и многие сотни тонн перегноя были привезены на лодках мной и моей семьей. Я передавал с колхозными пастухами председателю Орочакову, чтобы он приехал к нам для окончательного разговора, но в колхозе сейчас много забот, связанных с перегоном скота на зимние пастбища.

Лесхоз соглашается взять, но им трудно справиться, других дел в лесхозе много...»

Костромин писал, и становилось ему все обидней за свой садик; теперь его настигало сиротство. Садик по возрасту и вложенным в него трудам был равен всей костроминской жизни. Старик писал, и глаза становились незрячими от влаги, и строчки ложились трудно:

«За многие годы жизни временами мне очень доставалось от местных властей. Меня обвиняли, что я развожу свой сад для корыстной цели, хотя он занимает всего девять сотых гектара и шесть сотых отведено под питомник...

— Михаил Афанасьевич, — донесся голос жены. — Кончай свою писанину! Вон корова в гору вздынулась, давеча было слыхать, боталила, а теперь никого... Не доена останется.

Костромин откликнулся тотчас жене. Его голос был кроток и тих:

— Схожу я. Сухо нонче. На открытом месте нечего взять. Вот и лезет в сосняк.

Он укутал голову шерстяным колпаком, надел долгополую старую кофту и споро пошел по тропинке наверх.

Вернувшись, еще писал, а жена Федора сердито брякала чугунами и склянками у печи.

Старик обшил посылку рогожей, потом еще мешковиной. Послюнил химический карандаш и вывел отдельными буквами адрес: «Москва. Совет Министров РСФСР».

Федора не любила, когда муж садился писать в тетрадке не ясные ей слова. Сама она не училась грамоте с детства: не нашлось коня и свободного времени, чтобы свезти ее в школу. Она родилась у костра в островерхом алтайском аиле, оттуда, шестнадцати лет, ее выкрал большого роста приезжий русский мужик Костромин. Отец Федоры был доволен такой покражей; алтайцам велел закон и обычай жен себе уводить со стойбищ тайком и обманом. Федора так полюбила русского парня, что ей казалось, она умрет от любви. Он ее нежно ласкал, и все слова его были ласковые, он ей приносил цветы из тайги. Федора не знала, что это бывает в жизни людей. Жить вместе с мужем Федоре пришлось в шалаше, пока он построил дом в Пыгинском заливе. Семнадцати лет она родила сына Ивана, а после рождались другие дети, и каждый день был нужен хлеб. Федора месила тесто, пекла хлеба, плавала в лодке за илистым перегноем для сада, собирала плавник на дрова, смотрела на озере сети. Ей было жалко времени, которое тратил хозяин на писанину, обидным было его сиденье за столом, когда не убрано сено с горы, не куплен Игорю ватник, а Николай пускается в зиму без сапог.

...Федора глядела хмуреющим глазом на мужа, сидевшего за столом над бумагой, и думала о своей неизбывной работе и ревновала.

Как всем женщинам на земле, ревность была ведома Федоре. Только не было случая дать ревности волю. Дни проходили все на виду, ночами хозяин лежал на постели сморенный трудами дня и утешенный женой. Федорина ревность была особо чувствительна и глазаста. Когда летом в туристских лодках приплывали женщины — вход в избу им был заказан. Они сидели возле костров и пели громкие песни.

Федоре были странны и чужды эти женщины, которые ездят на лодках и не рыбачат, которые кинули дома деток, а если деток нету у них, — значит, жизнь их одно распутство.

Виделась ей опасность в таких наездах и грех, и муж выходил виноватым.

Женщины уплывали, дожди разносили последки костров. Когда же старик садился писать свои письма, он будто бы исчезал из дому и был не виден, не постижим, и Федоре делалось больно, она не могла прочесть и понять языка, на котором муж вел разговор с непонятным ей миром, а может быть, женщине он писал?