Стар и млад

Димова, того самого Петра Ильича, которого увезли полчаса назад улыбчивого, будто гордого такой долей: не пешим идти, ехать лежа на коляске, и две няньки по бокам, и сестра его сопровождает, девятая палата сгрудилась вокруг его персонального транспорта, и все возбуждены, потому что самим предстоит вот так поехать, и шутят, — этого Димова привезли замертво. Он не мог даже стонать. Его перенесли с повозки на койку, и он лежал лицом вниз, на темя ему приладили пузырь со льдом. Никто в палате теперь не шутил над его положением, смотрели на него, и думал каждый не о нем, о себе.

Только Иван Порфирьевич Ульев, самый спокойный, ровный человек, сказал:

— Ничего. Отлежится, новехонький будет. Я в двенадцатый раз пойду на вдувание. Мне это все известно. Ничего.

Димов, который лежал на койке лицом вниз, у которого лицо было расплющено тяжестью головы, — Димов вдруг заговорил тоненьким, дрожащим голосом:

— Ре-ебя-а-та, вы меня-а разбуди-ите-е, когда на танцы идти.

В девятой палате стало будто лучше от такого разговора Димова. Но смеяться никто не стал, только Ильменев продекламировал, потихоньку и как бы задумчиво: «Вдруг откуда ни возьмись, весь опухший, с пьяной рожей...»

В чем связь глупых слов с лежащим ничком, страдающим и все же способным шутить человеком, никто бы не мог объяснить. И все же такая связь была.

Димов и правда назавтра встал и обыграл Ульева в шашки. В голове у него слышалось летящее, деятельное гудение, как после дня на море, как после радостно исполненной работы.

5

Восьмого марта день начался, как всегда, врачебным обходом. Врачи были женщины, они пробирались по узким лазам меж койками и садились в ноги к своим больным. Они покололи больных булавками, постукали молоточками по коленкам, а черенками молоточков нарисовали каждому на груди по букве Х. Виктору Марьянову его лечащий врач тоже навела букву Х, но было заметно, что она не верит в целесообразность этой буквы. Она быстро черкнула по груди черенком и тотчас же сама опустила Викторову рубашку и встала.

Все врачи улыбались больным и кокетничали, и были заразительно бодры, что тоже является частью врачебной профессии.

Осталась после всех в девятой палате Элеонора Кирилловна, невысокая, седая, коренастая женщина. Она сидела на койке у Ильменева, но ни разу не уколола его булавкой, ничего не нарисовала ему на груди и животе, а только говорила. Когда схлынул обход и стихло шелестение слов, халатов, шагов, смеха, когда чувство праздника, всеобщего родства и надежды, которое поселялось в палате всякий раз с приходом врачей, миновало и осталась только маленькая досада, недоумение, вся палата, притихнув, услышала разговор Элеоноры Кирилловны с Ильменевым.

— Я не могу вам дать никаких гарантий, Ильменев, — говорила Элеонора Кирилловна, — мы знаем, что происходит только в самых внешних слоях головного мозга, и то недостаточно хорошо. Какие процессы происходят, внутри мозга, в клетках, — мы не можем пока точно определить и тем более управлять этими процессами. Мы создаем только благоприятные условия для того, чтобы мозг мог отдохнуть и справиться с болезнью. Но запомните, Ильменев, — вы будете практически здоровы и работоспособны только до тех пор, пока сами не сдадитесь своей болезни. Как только вы признаете себя больным, уйдете в свою болезнь, она вас тотчас же одолеет. Всякая болезнь агрессивна.

Ильменев слушал Элеонору Кирилловну с том выражением мягкости, доверия и готовности, с каким он слушал свою жену, когда она говорила с ним обычным, домашним, деловитым голосом, как будто вовсе он не больной, а на своем месте, необходимый человек.

Виктор Марьянов уже наладился в коридор ехать, но не поехал, слушал Элеонору Кирилловну, как всегда, глядя лихорадочными глазами.

Радик Лихотко снарядился в пеший поход и слушал стоя, опершись на костыли.

Тут пришел Корецкий, торжественно, но как бы и в шутку произнес:

— Поздравляю вас, дети мои, с женским праздником! Я хотел вам доложить по этому поводу одну хорошую русскую поговорку, но боюсь, Элеонора Кирилловна будет в претензии на нас, мужчин.

— Я и забыла совсем, что сегодня наш праздник, — сказала Элеонора Кирилловна, — вторник ведь, операционный день... Да и женщиной-то я себя чувствую только дома, когда мужу рубахи стираю.

Все принялись поздравлять Элеонору Кирилловну, будто только вспомнили, что сегодня Восьмое марта. На самом деле об этом знали и говорили уже, и праздник этот был хорошо памятен каждому но прошлой, здоровой, веселой жизни.

...Праздник послышался поутру, рано. Сестричка пришла на дежурство в игрушечных туфельках, еще только в коридор вступила, а уже все знали: особенный день. Тюп-тюп-тюп — каблучки-гвоздочки.

Праздником дохнуло во время врачебного обхода. Может быть, пошли уже в дело подаренные с вечера, особенные духи.

И торопились все, даже няньки швабрами шоркали впробежку. Даже трамваи, слышно, трубили у остановки.

Был празднично накрахмален, и выбрит, и глянцево чист профессор Корецкий.