Стар и млад

Чем ближе был вечер, когда время садиться за вино, тем раздраженнее становились больные люди. Им казалось, что сестра раньше времени забрала у них градусники и потому их истинная температура останется неизвестной. Они опасались, что порошки и микстуры им дадут не те в праздничной спешке. Они чувствовали свои болезни и намеренно обостряли в себе это чувство, и жалели себя, и было им плохо Восьмого марта.

Но вдруг явился в палату Радик Лихотко. Он где-то с утра запропал. Его ременная шнуровка поскрипывала. Двое доброхотов помогали Радику идти. Они вышли и прикрыли дверь, и Радик тихо, потаенно сказал:

— Вот что, чуваки, давайте кто сколько может, я уже вот собрал пятерку и еще своих даю семьдесят копеек, у меня пока больше нет, завтра ребята из пароходства принесут тугрики. Я с Тонькой договорился, она сходит и купит что надо, подарок. Все-таки женский праздник... Никаких там одеколонов дарить не будем, а только цветы. Букет мимозы — и все будет в железе. По-джентльменски, ну?

Девятая палата не вдруг откликнулась Радику. Палата лежала, рылась в своих тумбочках, глотала порошки, посвистывала. Все знали, что нужно ответить, но каждый дожидался, потому что никому не хотелось всколыхнуть эту тихую, обиженную, но зато избавленную от забот и обязательств жизнь палаты.

— Все-таки нужно, чтобы подарок был как следует, — сказал наконец Димов, — чтобы хоть какая-нибудь память была. Цветы — ерунда. Книгу какую-нибудь или коробку конфет.

— Бутылку коньяку «Ереван», — сказал Ильменев. — Пусть Тоня сбегает, а мы сами и выпьем в честь женского праздника.

— Если уж дарить, так я бы одной Элеоноре Кирилловне подарил. Она по-настоящему о больном человеке заботится. Купить ей чулки или еще что-нибудь полезное, — это сказал Иван Порфирьевич Ульев.

Радик уже скрипел между кроватями, собирал деньги.

Виктор Марьянов отказался дать.

— Не хочу, — сказал Виктор. — На похороны дам. А так... Пусть меня медицина сначала на ноги поставит. Я ей отдарю.

Он въехал на своем кресле в палату следом за Радиком, и теперь они смотрели в глаза друг другу, два человека одного возраста, одной беды.

У Радика рубаха распахнута, ключицы хрупкие и кожа молодая, чуть желтенькая с прошлого лета. Глаза сидят широко, светлы и переменчивы, волосы крупными витками на лбу.

— Я сказал, встану — и встал. Сказал пойду — и все! У медицины свой курс, а у меня свой, понял? — Радик еще больше перегнулся на костылях, ближе к Виктору. — Что бы мне кто ни семафорил, пусть семилетку прокантуюсь в дерьме, а все равно человеком буду. Понял? А если нет — значит, рублю тали — и кормой вперед...

Виктор крутнул колеса, попятился к своему обычному месту в коридоре.

Девятая палата деньги трясла из блокнотов, из-под подушек.

И деньги эти были потрачены все же на мимозу. Букет вышел большой, каждый в девятой палате погружал в него лицо и чувствовал на щеках, на лбу, губами ловил прохладный воздух марта вместе с дальним, чуть душным от цветочной пыли запахом юга.

Вручать букет вызвался Пахомов, человек из палаты номер двенадцать, он когда-то подрался, теперь выздоровел. Можно было, конечно, найти получше человека на такую роль, но добровольцев не оказалось больше: все-таки страшно, и пижамы у всех не первой свежести, и тапки сбиты, не по ноге...

Вручение произошло на торжественном собрании в конференц-зале. Пахомов прошел в полосатой пижаме посреди нарядных сидящих людей до президиума. Протянул букет и поздравительную открытку, Корецкий принял, а Пахомов чуть внятно сказал:

— Поздравляем, значит. По случаю праздника... Восьмое марта...

Он потоптался на месте, повернулся. Все хлопали ему и улыбались.

Праздник в конференц-зале двинулся дальше своим чередом. В палатах долго не спали и слышался смех. Никто не понуждал больных в этот вечер соблюдать режим. И музыка доносилась.

В одиннадцатом часу привезли человека без памяти. Он был во хмелю, его сбила машина. Глаза у человека от сотрясения мозга сошлись к переносью. Вздыхал он редко, с хриплым рокотаньем. Ему дали пока кислородную подушку, он поутих.

Дежурная сестричка убежала в конференц-зал: хоть самую малость глотнуть своего праздника. В коридоре остался только Виктор Марьянов да этот первым пострадавший на празднике человек.

Виктор глядел на беспамятного человека, в глазах у Марьянова было всегдашнее лихорадочное любопытство, будто вот здесь, сейчас, должно случиться для него невесть что, самое жданное, разгадка всех вопросов.

Трубка кислородной подушки отвалилась от губ, притихший было человек опять захрипел. Виктор не спускал с него глаз, казалось, любопытство его растет, подстеречь нужно что-то, не пропустить... Человеку становилось совсем невмоготу продохнуть. Плох человек. Виктор приехал к нему вплотную, наклонился над ним и смотрел...

Он поднял раструб, приложил его к своим губам, подышал кислородом, подождал...