Стар и млад

Я подумал о будущем муже Кетеван Гогитидзе. Найдется же он наконец... Каково ему будет угнаться за Кетеван? Кето здесь, Кето там…

7

Чайная фабрика в Бобоквати небольшая, для одного колхоза имени Пятидесятилетия образования СССР. Она утихла до весны: колхозный чайный лист переработан, чай расфасован, отправлен потребителю. Потребитель попивает грузинский чаек — вприкуску или внакладку.

Идем по фабрике. Вот здесь происходит умерщвление чайного листа. Лист умирает при температуре сто семьдесят градусов. Здесь — на роллерах — скручивание. Это — сушильный цех. Зеленый чайный лист измельчен, почернел и высох. Теперь остается его заварить и отведать, то есть дегустировать — и аттестовать: экстра, высший сорт, первый сорт и так далее. Дегустатор стоит над весами подобно Фемиде. (Может быть, есть такое грузинское имя — Фемида?) На правой чаше весов гирька в три грамма, на левой чаше — щепотка чая. Кипятится вода на спиртовке: сто пятьдесят граммов крутого кипятку, три грамма чаю... Дегустатор Нора Рухадзе набрала полный рот не слишком крепкого чаю (дав ему малость остыть) и проглотила. Задумалась, вгляделась в себя. Вынесла приговор:

— Высший сорт.

Сели к столу, попили жиденького чайку, только что аттестованного — высшего сорта.

8

Справа пальмы, кипарисы; в узорных прорезях пальмовых крон, в конических просветах меж кипарисами — море. Слева чайные поля — именно поля, шпалеры чайных кустов, обстриженных комбайнами.

Амиран Гагаишвили вел машину молча, и какое-то выражение горечи было у него в углах рта и в глазах. Откуда она — такой удачливый молодой председатель?.. Теперь я знал откуда: Амиран ехал в Батуми, в онкологический диспансер. Недавно он вывез оттуда — после операции — родного ему человека. Человеку не стало легче. Амиран ехал к тем людям, что сделали операцию — больше ехать не к кому...

В наших краях поздней осенью мысль о смерти не то чтоб легка, но созвучна, согласна с природой. Вспомним Пушкина:

Где нивы светлые? Где темные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок. За ним две бабы вслед.
Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка...

Каких-либо признаков увядания, уныния или сострадания человеческим скорбям нельзя было заметить в вечно зеленых, бессмертных пальмах и кипарисах, в вечно движимом море; сияло солнце в безоблачном небе. Природа Аджарии поздней осенней порой была исполнена великолепия и равнодушия; мысль о смерти, если б она вдруг пришла, показалась бы неуместной, неприличной в этом раю. Какое дело этому морю и кипарисам с их вечной жизнью — празднеством до человеческой грусти-печали?

Стая виден город и пароходы в порту — белые пароходы с красным кантом на трубах, хорошо освещенные солнцем, в сплошной голубизне тихой бухты. Запахло нефтью, солью, краской, олифой, ржавым железом, рыбой, пивом, замахали крыльями, заорали чайки...

Женщина шла от моря, с пляжа. Как солнечный луч, она скользила, плыла, невзирая на уличное движенье, наискось через дорогу, в шортах и в чем-то еще, то есть почти безо всего. Заскрежетали тормоза, но женщина не проснулась от чар, она сознавала себя как перл творения, бесценный дар — единственная на всем берегу, свободная от планов уборки чая и цитрусовых, неплановая, внезапная и потому особенно желанная гостья.

Водители машин затормозили, чтобы улыбнуться женщине.

Амиран Гагаишвили весь передернулся, его раздраженные нервы болезненно отозвались на скрежет тормозных колодок. Он выругался:

— Пьяная совсем, слушай... Напьются, ничего не видят. Давить таких надо!

— Не надо, Амиран…

В кафе у выхода из батумской гостиницы «Интурист» на бульваре подается кофе по-турецки. Пить турецкий кофе вблизи турецкой границы — это не то что пить его где-нибудь у нас на Севере...

На бульваре против гостиницы стоял кабриолет со складным кожаным верхом, на больших, с шинами, колесах, с облучком и ямщиком на облучке — в перепоясанной рубахе, в русских сапогах и картузе. Запряженный в кабриолет каурый конь прядал ушами. Этот конь, и кабриолет, и кучер являли собою олеографию из батумского быта прошлого века, когда Батуми, окраинное поселение Российской империи, называлось Батумом (Кобулети — Кобулетами). Местные любители старины воскресили олеографию. В кабриолете можно прокатиться по бульвару (для полноты ощущения не хватает булыжной мостовой).