Старая дорога

— Слушай, мама, — Андрей подсел к матери, взял ее сухую черную ладонь в руки. — Я не буду ничего скрывать. То, что мы делаем, не угодно властям. Нас могут арестовать.

— Андрюшенька!.. — Меланья ткнулась лицом в его плечо. — Чует сердце беду, чует.

— Не надо, мама. Может, и обойдется.

— Будешь с злодеями в тюрьме, господи! Царица небесная, огради от напасти!

— Не все, кто в тюрьмах, злодеи. Есть убийцы, казнокрады, просто мелкие жулики. Но много, мама, светлых голов упрятано там. Ничего, придет и наше время! Не все в потемках народу жить. Просветлеет. Ради этого, мама, не страшно и в Сибирь.

— Что ты говоришь, рехнулся, что ли?

— И Сибирь не чужбина, наша же земля. И русского народа там несчетно живет.

Вдруг Меланья заволновалась, глянула в окно на калитку, отошла от сына.

— Отец идет.

Дмитрий Самсоныч вошел насупленный, не обмолвился ни словом, будто и не приметил сына.

— Здравствуй, отец. — Андрей увидел, как мать напружинилась у печи, побледнела, предчувствуя недоброе. Ее страх, молчание отца разозлили Андрея, и он спросил с вызовом: — Что молчишь-то? Или непокорные дитяти — всегда некстати? Могу уйти.

— Иди, — тихо отозвался Дмитрий Самсоныч. — Душегубец мне не сын.

— И ты туда же! А не кажется ли тебе, отец, что дело рук не рабочих и ловцов, а кого-то из вашей же компании?

— Цыц! — озверел старик. Он никогда не отличался неспешностью суждений. И хотя твердо знал, что нетерпимость — противна духу христианства, буйного нрава переломить не мог, а тем паче в той обстановке, которая сложилась ныне.

— Кому-то спать не давали Ляпаевские промысла, а виноватят совсем других, — зло продолжал Андрей. — Ни Макару, ни Кумару богатства эти не достанутся. Эти не жадничают. И народ они не завидливый.

— Али вы бессребреники? Деньги вам не нужны? Пошто бунтуете тогда?

— Свое требуют люди, заработанное!

— Жили, слава богу, не требовали ничего, покуда тебя не было. Убирайся подобру-поздорову, пока колодки не набили. А не то понюхаешь сибирщины.

После ухода Андрея Дмитрий Самсоныч долгое время не мог обрести спокойствия: нервно вышагивал по горенке, углубившись в мысли, забыл даже о Меланье, которая, как всегда в присутствии мужа, неслышно двигалась по дому, исполняя свои нехитрые и вместе с тем нескончаемые обязанности хозяйки. В какой-то момент старик позабыл даже о меньшом непутевом сыне, думал о Якове, не переставал дивиться его поступку.

Сегодня утром повстречал старика Резеп и ехидненько, змеем ядовитым прошипел:

— Дела-то творятся, Дмитрий Самсоныч, ушам своим не поверишь. Слыхал?

— Че там? — насторожился старик, зная пакостный характер плотового.

— Яков вчерась к исправнику приходил. Жалобился на пожар и намекал, что и поджог на вашем промысле, и убивство мово хозяина — дело рук Андреевых дружков. Вот оно как!

— Будя болтать-то.

— Крест святой — не вру.

«Что это, брехня али правда? — думал старик, отрешенно уставясь в окно. — Да и не дурак Резеп, чтоб брехать, потому как завсегда могу Якова спросить. Другой раз мог соврать, а тут… Так неужто Яков на брательника этак? Ну, пусть непутевый, пусть супротивник, дак ведь брат, кровь родная. Знать, наследство ему застило глаза? Выходит, прав Андрей-то, и Ляпаева свои же укокошили? Зависть-то порой раньше человека родится, а завистливый человек страшнее волка лютого». Так, путаясь в догадках, размышлял старик, а Яков в ту пору, довольный вчерашним разговором с Чебыкиным, хлопотал на промысле, который отныне считал только своим, потому как Чебыкин дал понять, что согласен с Яковом и что Андрея оставлять в Синем Морце нельзя.

6

Работный люд, непривычный к безделью, встретил весть о прекращении остановки на промысле, как светлый праздник. И супротивничали-то всего несколько дней, а утомились изрядно. Кроме давно выработанного обыкновения постоянно быть при деле, давило на мужиков сознание, что каждый упущенный путинный день — прямой для них убыток и что этот ущерб непременно окажется несколько позднее, а точнее, в зимнюю безрыбицу — для ловцов и вмежпутинное — для пришлых.

На утренней зорьке, когда солнцевосходный край неба едва порозовел, одна за другой отчаливали бударки от полузатопленного берега Ватажки, спускались вниз к Чапурке, где стараньями ловцов сохранились и кишели взаперти несчетные косяки сельди-бешенки.

Промысловые рабочие вышли, против обыкновения, тоже ни свет ни заря — им надлежало, до того как рыбаки привезут первый улов, починить ими самими же разоренные лабазы, съездить на соседние промысла, чтоб привезти лишние для тамошних рабочих носилки и тачки, чтоб, одним словом, быть готовыми к приему и засолу сельди. Привычные, применительно к прошлым годам, сроки истекали, приходилось потому поторапливаться и хозяевам — чтоб запасти впрок нужное число чанов рыбы, и рабочим — чтоб заработать.