Старая дорога

— И не отгадаешь. — Она склонилась над ним. — Никому не скажешь? Побожись.

— Вот те крест святой.

— Скоро свадьба будет.

— Эт-то… чья свадьба? — У Резепа вытянулось лицо, и он снизу посмотрел на нее.

— Мамонта Андреича и Пелагея. Понял?

— А тебе-то что? Блестишь, как пятак начищенный… — разочаровался он. — Возрадовалась!

— Почему бы и нет?

— Обожди, не так запоешь. Ты не гляди, что она смирная. Мягко стелет, да жестко будет спать. Овладеет всем ляпаевским — не подступишься. А дите появится, так и совсем дело швах!

— Будет и ребеночек, тетя Поля сказала. Только ты никому, не забудь — побожился.

— Мне-то что, пущай хоть тройню враз. Мое дело стороннее. А ты наплачешься.

— С какой стати?

— Хлебнешь горя-то, обожди, — каверзничал Резеп. — А то — возрадовалась.

— А по-моему, Пелагея Никитична очень добрая, — неуверенно возразила Глафира.

— Ха! Добрячку отыскала. Охмуряет она Ляпаева, оттого и ластится. Нужды-то она хлебнула вдосталь, знает, почем фунт лиха. А тут — заживный мужик подвернулся. Она при Лукерье в малой избенке жила, а как хозяйка померла, мигом в дом перекочевала. Когда ни приди, чай на пару распивали. Она вокруг него так и крутится, так и крутится. Видел я, че там говорить. А ребенок, говоришь, появится да обвенчаются — так и совсем охомутает она хозяина. И тебе тогда приданое не видать, как своих ушей. Потому как дите — законный наследник!

Как нужный злак взращивается с превеликим трудом, так и добро постоянно пестовать надо. А сорняк и зло — лишь семя кинь в землю — сами произрастают. Обронил Резеп зерна сомнения в душу Глафиры, и с той минуты не знает она спокойствия. И все-то по-иному воспринимает: и доброту Пелагеи, и заботу ее, и ласковые слова, улыбку…

Прошло два-три дня, и Глафира стала думать примерно так же, как и Резеп: ишь как хозяйничает по дому, все по-своему. К делам домашним не подпускает да же — дает понять, что она тут хозяйка, а я — так себе, гость, не больше. Во всем Мамонту Андреичу угодить старается, а тот и рад, хозяюшкой ее величает. Самостоятельный вроде человек, а как неразумный. Подожди-ка, состаришься, она тебя раньше времени в могилу вгонит. И все промысла отпишет своему дитю.

И как только в своих недобрых рассуждениях добиралась Глафира до будущего ребенка Пелагеи, все ее нутро выворачивалось наизнанку. Явилась, видишь ли, неизвестно откуда, — и подай ее ублюдку все состояние. А она, Глафира, и ее дети, которые непременно будут, ни шиша не получат. Нет, такой несправедливости она не потерпит, потребует от Мамонта Андреича своей доли, и он конечно же не откажет. Близкая ли, далекая ли, а родня. А упрется — так напомнит она и про случай в гостинице. Небось не пожелает огласки. Хоть и говорят, что мужик богатый — что бык рогатый, ничего, рога пообломать можно.

12

После схватки с Яковом на ловище Андрею пришлось перебраться в медпункт на Ляпаевский промысел. В первые дни после стычки он ночевал дома, да и в обед, если не был в отъезде, забегал к матери. Меланья, прослышавшая о ссоре братьев (ей вся эта история представлялась лишь временной ссорой), жила в томлении. Зная невоздержимый и буйный характер старшего сына, перенявшего все ненужное от отца, она страдала и боялась за Андрея, опасаясь, как бы братья не встретились одни, без нее. А потому почти никуда не отлучалась, даже в лавку бегала, когда провожала Андрея на работу. Яков же все эти дни неотлучно был на своем промысле.

Дмитрий Самсоныч наведался разок, но с меньшим сыном не привел бог встретиться. Старик даже порадовался, что господь оберег их от встречи, потому как ничего хорошего сказать Андрею он не собирался, а ругать его тоже нельзя, не из молчаливых: слово за слово, а там и до греха рукой подать. Меланья прикидывалась несведущей, будто слыхом ничего не слыхивала и знать ничегошеньки не знает. Угождала старику, как могла, радовалась, когда он уехал на промысел. Старик чувствовал ее хитрость, но делал вид, что ничего не видит.

То ли годы свое брали, то ли чувствовал он свое бессилие перед Андреем, а вернее — свое непонимание его слов и поступков, только пропали в нем прежние несдержанность и буйство и изнемогло все в нем, как если бы ослабла а душе натянутая струнка. Не было прежней охоты поучать, наставлять, подчинять своей воле.

Но Яков остервенел вконец, жаждал встречи с Андреем. И как Меланья ни стерегла их, просмотрела. Он объявился в сумерках, когда Меланья доила коров. Настороженным слухом она уловила шумные голоса, оставила доенку под коровой и кинулась с база к дому.

Яков с пеной у рта кричал что-то непонятное, вздымал кулаки, тряс ими, наступал на брата. А тот весь бледный как полотно жестко, колкими глазами смотрел на разъяренного, готового к драке Якова и молчал.

Появление матери несколько успокоило Андрея, подбодрило. Он, уловив момент, когда Яков захлебнулся ругательствами, сказал тихо и с дрожью в голосе: