Старая дорога

А позже, по мере того как солнце, отслоившись от горизонта, взбиралось все выше и выше, и совсем невмоготу стало смотреть на заброшенное хозяйство, где еще вчера бурлила жизнь, боролись страсти и ни на минуту не затухало дело. Вымерлый вид промысла навевал безысходную тоску.

И как на неживое тело, налетело вороньё, безнаказанно хозяйничало на плоту, у лабазов, где со вчерашнего дня оставались порванные при перегрузке и выброшенные за ненадобностью рыбины. Воронье карканье предвещало недоброе, и Резеп суеверно подумал: к чему бы такое? Перекрестился торопливо и прошел в лабаз.

Два длинных ряда чанов пустовали — колодцами чернели врытые в землю семисотпудовой вместимости кадища. Во втором лабазе тоже пустовали чаны, и лишь четыре крайние, доверху забитые сельдью вперемешку с солью и льдом, были укрыты кусками рогожи. Сегодня с утра надо бы эту замороженную сельдь перебрать, уложить аккуратными рядами, рыбка к рыбке, спинками вниз, обильно пересыпать солью, и тогда она томилась бы в продолжение месяца, зрела, высаливалась до нужной спелости. Так и задумал Резеп вчера, но его решению не суждено было исполниться, потому как неожиданно нарушился весь заведенный порядок. В заморозке сельдь конечно же не загорится, рассуждает Резеп, вылежит и неделю и другую, однако ж дело застопорилось, и это ничегонеделанье обойдется Ляпаеву в копеечку. Держать бы прошлогоднюю цену, так нет, поскаредничал. Вот и достукался: потеряет больше, нежели выхитрит.

Размышляя так и в мыслях осуждая хозяина, Резеп приметил Глафиру. Она вошла в широко распахнутую дверь лабаза и приблизилась к нему. Кивнула понимающе, ни о чем не спрашивала.

— Как он там?

— Закрылся у себя. И завтракать не вышел.

— Зря он так. Поторговался бы малость с ловцами, глядь, и уступка вышла бы. Селедка-то пройдет. Ну, да ему видней. Его капиталы, а у нас голова болит. — Резеп обнял Глафиру и втиснул ее спиной в прогал между ларями с солью. — Хорошо, что пришла. Скукота.

— Не надо, Резеп, Слышь-ка, увидят. Пойдем к тебе, в светелку. Что расскажу!

Недоброе предчувствие, навеянное тягостным томлением от безделья, охватило Резепа. Едва Глафира поведала ему то, что простодыра Пелагея втай от Ляпаева шепнула ей на ушко утром, Резеп напружинился, враз определил, какая беда нависла над Глафирой, а значит, и над ним.

— Час от часу не легче. — Он в задумчивости поскреб лоб и предложил первое попавшееся: — Надо Пелагею отговорить. Глаш, бабы на это горазды, придумай что-либо, а?

— Она так счастлива, а ты — «отговорить». Как же, уломаешь ее.

— Ну… скажи, что… у него в городе шмара. Бабы не любят, когда мужик сразу с двумя.

Глафира стрельнула на него глазами. Взгляд ее был подозрителен, и к тому у нее были веские причины. Первое, что она подумала — неужели Резеп знает о ее связи с Мамонтом Андреичем. Однако догадке своей не поверила: откуда ему знать про то? В номер он не заходил, а Ляпаев до смертного дня не предаст огласке такое.

— Да не поверит она, — стояла на своем Глафира. — Она на Мамонта Андреича чуть ли не молится.

— Да… положеньице. Без ничего останемся, как пить дать. И я безденежник. Че делать-то будем?

— Так обещал он мне промысел и остальное, что положено.

— Пока один всем владел, — сердито возразил плотовой, — теперча их двое, трое даже. Достанется тебе фигура из трех пальцев. Нет-нет, надо что-то учинить, Глаш. Ты одна должна быть отказной наследницей. И никого больше. Иначе нам каюк. — Про себя подумал: «На что ты мне, худая сковорода, без состояния». А вслух сказал: — Хватит баклушничать. Проморгаем свое счастье, крест святой, провороним.

— Резеп, глянь, — обрадованно воскликнула Глафира и метнулась к окну.

11

Конторка и комнатка плотового строены так, что река видится из окна далеко, чуть ли не до раздора, где Ватажку раздваивает крутоярый лесистый остров. Потому Резеп, взглянув в окно, сразу приметил две ловецкие бударки и определил наметанным глазом, что они тяжело гружены. И засомневался в своих словах, которые он только что насылал Ляпаеву. Выходит, хозяин прав. Не все с ума поспятили, очухались, которые поумней. Резеп вглядывался в приближающихся ловцов, желая угадать их, но признал, лишь когда лодки сравнялись с приплотком: на одной Тимофей, на другой — дед Позвонок с внуком.

— Иди порадуй самого, — отослал плотовой Глафиру и направился к прибывшим.

Когда он подошел к ловцам, дед Позвонок поинтересовался:

— Чой-то народу не густо. Можеть, праздник какой запамятовал я?

— Дураков не сеют, они сами нарождаются, — с издевкой отозвался Резеп. — Хотят выше хозяина быть, голодранцы.

— Али набедокурили что? — любопытствовал дед Позвонок. Он ничего про вчерашнее не знал: в селе не был, а стаи его — в стороне от ловецких дорог.

— Дурному, дед, воля, что умному доля: сам себя погубит. — Это Тимофей. — Самовольничают. Копейке не рады, рубли хотят.