Старая мельница

Вечером бабушка Айнурям вскипятила в котле воду и вымыла меня. Потом завернула в свой передник и долго зашивала мои порванные трусы и майку. Руки ее мелко дрожали, она подносила шитье к глазам и прицеливалась иглой. Я сидел на корточках, привалившись к теплому боку печи, и тихо плакал. Только сейчас я почувствовал, как в груди, под ребрами опять зашевелилась боль.

Мать встретила меня далеко от дома. Она медленно шла по сумеречной улице, рядом с ней трусил Актапан. Она молча поцеловала меня. Глаза ее были сухими. Я уткнулся ей в ноги, и мы стояли так, пока я не перестал вздрагивать. мать не шевелилась. Когда я поднял лицо и посмотрел ей в глаза, она тихо и твердо сказала:

– Я знаю, тебя заставили поднять руку и ты не опустил ее… Ты вел себя правильно, мой мальчик.

4

Мало-помалу улеглись разговоры. У меня сошли синяки, зажила щека у Рустема. Хушням больше ни о чем не говорила, всем на удивление молчала целыми днями и только усмехалась, если встречала меня, председателя или мать.

И когда все вроде забылось, почтальон привез письмо от отца. В эту ночь мать даже не прилегла, она до рассвета ходила по комнате и с кем-то разговаривала. Сквозь сон я слышал ее шепот, она шептала те слова, которые произнес мельник, когда проклинал траву. Утром я увидел Садык-ака и Хушням. Председатель медленно шел на нее и что-то кричал. В руке он держал конверт. Я долго смотрел на них, и мне становилось все тоскливей. Возвращалось знакомое чувство – тяжелое и щемящее. Я еще постоял немного, вслушиваясь в слова председателя, и, сглотнув слезы, побрел на детскую площадку.

Вызрел хлеб, и всем стало не до нас. Всю осень мы протолклись у мельницы. Речная вода без устали вертела колесо, жернова скрежетали с рассвета до темноты, перемалывая урожай. Из-за холма, грохоча колесами, тянулись к мельнице подводы и увозили, увозили теплую, пахнущую солнцем муку.

Зимой мы изодрали, катясь с ледяной горки, оставшиеся чиевые жгуты, которые лето плел мельник для пшеничных снопов.

К весне хлеб у всех вышел, мать часто ходила в поле вывеивать полову. Коров в нашем селе осталось немного, но все только и говорили: «Скорее бы отелились коровы да поднялся ячмень». Актапан нашел мои игральные кости и совсем их изгрыз.

В один из дней мать взяла меня на пашню. Она шла за плугом, а я сидел на лошади и правил. Земля исходила паром, и временами у меня начинала кружиться голова от запаха весенней пашни. Вокруг нас летали птицы, с криками они падали на вывороченный пласт, и я все боялся, что лошадь придавит какую-нибудь из них копытом.

Мать всем телом налегала на плуг, сдувала с глаз волосы, выбившиеся из-под платка, и вдруг заговорила об отце:

– Ты не видел, как он вел плуг. Он всегда мечтал выйти на пахоту с тобой, и чтобы ты правил ему… Когда он ушел на фронт, ты еще не умел дойти до порога.

Мать давно уже не вспоминала об отце. Мне стало радостно, и я легко спросил:

– Мам, а Рустем и Равкат говорят, что отец все равно не будет жить с нами. Это правда?

Лошадь потянула плуг в сторону, я начал выравнивать борозду и не мог обернуться, чтобы увидеть лицо матери.

– Что ж, ты уже взрослый и поможешь мне жить… Я надеюсь на тебя, мой мальчик. Пусть будет как угодно, только бы он уцелел и вернулся. Он увидит правду и рассудит как надо.

Мать замолчала. Долго были слышны только крики возбужденных птиц да вязкий шелест плуга, раздирающего жирную землю. Крепко сжав ногами круглый живот лошади, я покачивался на твердом и теплом крупе, из которого выпирали крупные позвонки. Я прикрыл глаза и начал представлять, как отец спустится с холма, войдет в дом Хушням и отдаст Рустему и Равкату гостинцы. Я не знал, что привезет отец, но всегда был уверен, что в его вещмешке лежат самые неожиданные и прекрасные вещи. И мне очень захотелось спрыгнуть с кочковатой лошадиной спины, побежать на дорогу и там ждать, высматривать отца.

После сева мать сама напросилась поливать озимые. Никто так просто не соглашался на эту работу, хотя после нее председатель давал один день отдыха. Шутка ли, несколько дней возиться с ледяной вешней водой, ломать и строить запруды из сырой холодной земли. А мать пошла сама. В эту весну она решила побелить дом, и ей нужен был один свободный день.

За годы войны мы как-то отвыкли следить за домашним хозяйством. Вдруг я обнаружил, что куда-то делись два наших изогнутых гордых стула и большое круглое зеркало. Мне нравилось зеркало, на него можно было подышать и быстро нарисовать на мутном пятне рожицу. Не стало у матери каракулевой шубки, трех больших платков. Когда-то я любил разглядывать эти платки, на них было множество ярких цветов, листьев, птиц, синих небесных пятен. Мать постепенно обменяла все эти вещи на муку и продукты.

На следующий день мы с раннего утра вышли на озимь. Сначала мне нравилось строить запруды. Мутная вода тыкалась в преграду и лениво катилась по арыку. Одним ударом кетменя я пробивал запруду и смотрел, как вода, урча и пузырясь, размывала землю.