Старая мельница

Я плохо помню, что было дальше, помню лишь рядом со своим лицом острый, дрожащий от смеха подбородок Хушням, и потом соленый привкус во рту. А еще в память впечатался ее истошный крик:

– Волчонок! Тварь убогая! Волчонок!

Очнулся я почему-то на мельнице. Рядом сидел дедушка Савут. Он плакал и целовал меня.

– Все хорошо, сынок. Все…

– Что все? – спросил я шепотом. Голос был не мой, чужой, плачущий.

– Все хорошо, сынок. Кончилась война.

5

Отец появился в селе неожиданно. И вернулся он с фронта совсем не так, как я придумал. Просто Хушням на телеге поехала в город – она, наверное, знала, когда надо ехать, – и привезла оттуда отца. Прямо к себе домой. Я еще ничего не знал, лежал в постели, а мать возилась с печкой, когда к нам в дом ввалились Рустем и Равкат:

– Назим, твой отец приехал, он у нас сидит!.. Он сказал, чтобы ты пришел.

Толкая друг друга, они кубарем скатились с нашего крыльца и помчались домой, взбивая босыми ногами проселочную пыль. Я соскочил с кровати и кинулся искать свою майку. Отец зовет меня! Как же так, думал я, почему они первыми увидели моего отца, почему они зовут меня к себе, ведь это мой отец, ведь я все время ждал его, просиживал дни на белом камне у холма…

– Ты не выйдешь из дома! Если ему нужен сын, пусть он сам придет в его дом!

Я остолбенел от этих слов. Мать смотрела на меня и стояла не двигаясь.

– Ты уже большой мальчик. И ты не должен забывать того, что было вчера. И почему он там… Майку я постирала, она сушится во дворе.

Мать отомкнула сундук, подняла его округлую, обитую медью крышку и подала мне новые брюки и суконную синюю рубашку.

– В этом ты будешь ходить в школу, завтра мы вместе поедем в город и купим учебники. И портфель…

Я быстро натянул на себя обнову, послюнявил палец и потер пуговицы на рубашке. Брюки были чуть-чуть велики, я сунул руки в карманы и подумал, что мне не помешал бы солдатский ремень. А ремень отца, звездочка, пилотка, даже погоны достались, наверное, Рустему и Равкату.

Мать расправила на мне рубашку, опять склонилась над сундуком и вдруг протянула мне широкий, коричневый, чуть потрескавшийся настоящий солдатский ремень! Я растерялся, схватил у нее эту прекрасную вещь и подержал в руках. В нужном месте на ремне была проделана маленькая круглая дырочка. Он так ладно лег на мои бедра! И тут только я догадался, что это был ремень Садыка-ака.

Вечером к нам пришла бабушка Айнурям. Она долго пиал чай, утирала лицо концом белого платка, щупала мои брюки, рубашку, и вдруг сказала:

– Старики села ходили к Надиру… Они сказали ему, что не мужчина тот, кто не может отличить правду от клеветы. Они сказали еще, что не мужчина тот, кто после войны минует порог своего дома… – Бабушка Айнурям покачала головой и нахмурилась так, словно не было и нет на свете ничего более скверного, чем недоверие к слову аксакала. – И Садык был у него… Надир бросился на председателя с кулаками. – Она опять сокрушенно покачала головой, положила руку на колено матери. – Ай, не мучай ты себя, живут же те, у кого погибли мужья. А он, бог даст, остынет и одумается. Сына вспомнит, вернется…

Бабушка Айнурям еще долго говорила… Мать, казалось, не слушала ее, отрешенно смотрела в одну точку и только едва заметно кивала, словно соглашаясь со своими мыслями.

– Нет-нет, он воевал, мы ждали его. Я хотела только одного, чтобы его не убили… А он, выходит, променял родного сына на двух чужих… Чьи это дети, знает только Хушням. А он никогда не узнает.

Мать велела мне привязать на ночь Актапана. Я вышел вслед за бабушкой Айнурям. Она шла сгорбившись, что-то бормотала и всплескивала руками. Я проводил ее до калитки и, оглянувшись на окна дома, спросил:

– Апа, а зачем Рустем говорит мне, что он больше, чем я, похож на моего отца?