Старая записная книжка. Часть 3

Jo sudo – io ho sudato – io sudero! Вот все, что в первые две недели нашего здесь пребывания мог бы я тебе сказать, что, между прочим, доказало бы тебе, что кроме общего пота я еще особенно и в придачу потею над итальянской грамматикой. Я изнемогал под влиянием внешнего и внутреннего scirocco и del dolce far niente. He писал ни журнала своего, ни стихов, ни, словом сказать, даже писем к тебе. Я так потел днем и ночью, что боялся сделаться сам лагуною.

После того вдруг в одну ночь погода переменилась. Мы были уже не в Венеции, а в Питере, не на Canal Grand, a хотя бы на Мойке! И сыро, и свежо, и пасмурно, и ветрено. Венеция, как я говорил, уже была не красивый и стройный лебедь, а просто мокрая курица. Итальянцы перепугались, запрятались, сняли купальни, повязали свои cachenes, перестали есть мороженое и проч. и проч.

Перепугался и я и говорил себе: не стоило же выезжать из России, чтобы встретиться с суровой осенью в последних числах августа. Но страх мой недолго продолжался. Все пришло в надлежащий порядок. Жара поумерилась, но погода прекрасная.

Что сказать тебе о Венеции, чего бы ты не знал, чего не знал бы каждый?

Мне она нравится. Я наслаждаюсь тишиной ее, болезненным видом, унылостью.

Пышная, здоровая, могучая, шумная, может быть, менее нравилась бы она мне.

На праздник можно заглянуть мимоходом и порадоваться, но вечно праздновать – скука смертельная. Я почти благодарен австрийцам, которые угомонили этого льва и эту львицу. Париж несносен мне своим ежедневным тезоименитством, вечным именинным пирогом и вечными шкаликами в изъявление всеобщей радости. Там нет будней, а будни нужны моим нервам, нужен отдых, полусвет. Здесь есть праздник, но праздник природы: небеса и море, живые картины, а для охотников – и мертвые, которые стоят живых. Для меня они не очень доступны, потому что я близорук глазами и художественным чутьем живописи. Она меня вообще мало удовлетворяет, предпочитаю ей скульптуру и зодчество. Тут глазам моим есть за что ухватиться.

Каждый день захожу в базилику Св. Марка и любуюсь ею. И что за богатство во всех других церквах. Можно бы вымостить весь мир их мраморами и драгоценными камнями. Как я ни плох по части живописи, а советую тебе, если будешь в Венеции, сходить в мастерскую Schiavoni-отца (и сын отличный художник, но, как это часто встречаешь: молодой гораздо степеннее и строже старика. Не подумай, что я говорю это обиняком о тебе и о Косте).

Старик Schiavoni большой охотник и большой мастер представлять женщин au naturel. Между прочим, есть у него нагая красавица, только с необходимым виноградным листком, т. е. слегка накинутым легким покровом, чтобы не застудить и не застыдить (что, впрочем, одно и то же: студ и стыд) нежную часть тела. Особенно рекомендую тебе лядвею и колено этой красавицы. Я ничего подобного не видал. Так и выходит, так и округляется, так и дотрагивается до тебя из рамы своей. Мне, право, было совестно, и я все пятился и отходил в сторону, чтобы как-нибудь неосторожно не столкнуться коленом с коленом. Но проклятое колено так и подвигалось на меня, так меня и задевало нагостью и наглостью своей. Уж я говорил ему: «Да сгинь, окаянное, что ты привязалось ко мне, что ты меня приводишь в смущение и в соблазн!

Оставь меня в покое! Вот я тебе пришлю приятеля своего Булгакова, его не испугаешь, он, пожалуй, готов сыграть коленце с тобой, но я никуда не гожусь».

Ничто не помогало, и я наконец опрометью выбежал из дома. Во всю ночь, во сне, это колено, как домовой, упирало меня в грудь и теперь еще, наяву, мерещится мне.

Нельзя же не сказать словечка о знаменитой Piazza, сборном вечернем месте венецианского народонаселения. Об этом салоне, которому, по словам Наполеона (не поддельного, а настоящего), одно небо достойно служить потолком. Жена моя нашла, что Piazza напоминает залу Московского благородного собрания, со своими галереями кругом. Мне она более нравится днем, нежели вечером, когда съезжаются, или сплываются и сходятся гости на всенародный раут. Особенно люблю ее часу в пятом и шестом после обеда, т. е. до обеда, когда все уже подернуто тенью, а фасад Базилики, со своими мозаиками, статуями, мраморными шитьем и узорами, блещет, горит, отливается, разливается огромными изящными и стройными калейдоскопами. Почти ежедневно, между купаньем и обедом, захожу любоваться этой невыразимой и выше всякого понятия картиной.

Вечером также, почти каждый день, являюсь на Piazza, но более по привычке, по обязанности, нежели по влечению сердца. Она освещена газом, на досаду кровным венецианцам, которые говорят, что во всяком случае она слишком мало освещена. Уж если не оставлять ее в темноте, то следовало бы залить ее блеском, как залили бы подобную площадь в Лондоне или в Париже. А теперь ни то, ни се.