Старик и ангел

— Ты, дед, к славянам не прислоняйся, — услышал он и увидел сказавшего, крепкого малого лет тридцати с лишним, из бритоголовых, в короткой нейлоновой куртке, камуфляжных штанах и высоких шнурованных ботинках. Смотрел он на Кузнецова в упор, во взгляде светлых его глаз не было определенного выражения. — Не прислоняйся, тут русские идут, а ты двигай к своему хазарскому племени, вон кровные твои кучкуются…

— Это еще неизвестно, кто из нас больший славянин! — неожиданно для себя, потеряв всякую осторожность, разъярился Кузнецов. — Ты, парень, у меня кровь на анализ брал?

— Вот придет время, и возьмем, — тихо, но отчетливо сказал светлоглазый. — Когда русские поднимутся, поздно прятаться будет…

Кузнецов собрался было ответить еще более резко, но тут движение толпы вынесло Кузнецова к другому ее краю.

Он мгновенно оцепенел от прихлынувшего страха.

Метрах в десяти от первого ряда толпы стояла ровная, сплошная, отливающая металлом тройная шеренга черных полицейских, в таком количестве еще больше похожих на роботов из рядового фантастического фильма.

Между толпой и роботами картинно застыли два человека — двухметровый атлет с красиво растрепанными кудрями и холеным, но простонародным лицом держал под руку сухощавого старика с седой революционной эспаньолкой. Они стояли лицами к толпе — в этом была демонстрация и презрения к полицейским, и единства с митингующими.

Атлет поднял руку, и толпа затихла. Выждав минуту, пока тишина не стала абсолютной, старик с эспаньолкой тоже вскинул руку, но не вверх, а под углом, в римском приветствии, и неожиданно мощным голосом выкрикнул: «Черной струе — нет! Черный фашизм — долой!» Упоминание фашизма странно прозвучало, в то время как правая рука фюрера косо упиралась в небо, но митинг, видимо, не придал значения этой странности.

— Фашисты! Фашисты! — ревела еще минуту назад мирно посмеивавшаяся толпа, адресуясь полицейским.

Между тем кудрявый богатырь резко повернулся, шагнул к ближайшему полицейскому, ловко выдернул дубинку, висевшую у того в специальной петле на поясе, и тут же бросил резиновую палку в толпу, где ее поймал один из бритоголовых.

Шеренга черных немедленно двинулась вперед, к митингующим. Разнесся голос, усиленный невидимым динамиком: «Освободите шоссе! Через десять минут начнется плановое сворачивание, после чего по трубе будет пущена черная струя! Немедленно освободите шоссе!» Полицейские перешли на бег, и первые удары дубинок и пластиковых щитов посыпались на головы. Неизвестно откуда полетели камни, мелькнули в воздухе бутылки с горящими тряпочными хвостами…

Сергей Григорьевич напряг все силы и вырвался из свалки, получив все же довольно сильный, рассекший бровь, удар дубинкой по лбу.

Кровь залила глаза.

Последнее, что он увидел, — Шоссе, сворачивающееся в трубу, полицейские, будто растворяющиеся в пространстве, толпа, беспорядочно бегущая в разные стороны, и черная струя, катящаяся по трубе издалека.

Последнее, что он почувствовал, — тяжелая маслянистая капля, упавшая на лицо. Тошнотворный запах мазута перекрыл все ощущения.

Он утер лицо рукой — ладонь стала черно-красной. Да это же просто нефть, подумал Сергей Григорьевич Кузнецов, нефть и кровь.

И в который раз за время нашего рассказа герой потерял сознание. Кто-то сильно рванул его за ворот, приподнял над землей и потащил куда-то вбок, вон из почти замкнувшейся по продольному шву трубы. Но в этом он уже не принимал участия…

Когда же он ощутил себя лежащим на сыроватой земле, ничего вокруг, кроме сквозного соснового леса, не было. И кровь не катилась по лицу, поскольку голова его была ловко и аккуратно перевязана. И маслянистая грязь была стерта со щек. И под голову было подложено его же многострадальное пальто, свернутое валиком.

А в метре от него, на косо упавшей сухой сосне, сидели два пожилых, примерно его возраста, господина, вид которых его настолько удивил, что он даже забыл на некоторое время все ужасы, произошедшие недавно.

Оба сидевших на сосне были лысы, бородаты и, по-другому, увы, не скажешь, пузаты. Правда, один при этом был более пузат, другой менее, один, насколько можно судить о сидящем, был долговяз, другой — скорее приземист, у одного борода была окладистая и совершенно седая, а у другого — совсем короткая и пегая, один носил очки на переносице, а у другого они сползли совершенно на кончик носа… Однако в целом они производили странное впечатление чего-то единого, как не однояйцовые, но близнецы, двойняшки. Не обращая никакого внимания на спасенного, очевидно, ими Кузнецова, даже не заметив, что он очнулся, они весьма горячо беседовали, точнее, оголтело спорили.

— Говно тут все кругом, — говорил один, тот, что с окладистой бородою, — и никто мне не докажет, что не говно.

— А я и не доказываю, что не говно, — возражал тот, что был менее пузат, — я только говорю, что если все изменится, то будет такое же говно.

— Нет, — сильно горячась, оспаривал первый, — говно, но не такое, а вот когда изменится и станет такое же говно, то я и скажу, что говно.