Старики и Бледный Блупер

Мой микроскоп и мензурки, колбы и пробирки из химического набора покрыты тонким слоем пыли.

В рамочке — фотография Ванессы, школьной моей пассии, с надписью «С.Б.О.Н.С.» — «Сладкой баловнице одной не спится». Когда я обучался в Пэррис-Айленде, Ванесса писала свои «С.Б.О.Н.С.» на обороте конвертов с письмами, которые посылала мне. Наш старший инструктор комендор-сержант Герхайм — романтическая душа! — очень любил заставлять меня поедать ее письма не вскрывая.

Когда я был во Вьетнаме, Ванесса прислала мне пацифик, который я носил в поле, сейчас он на ковбоевском «стетсоне».

Единственное прибавление в моей комнате — фотография из учебки в рамочке. На ней загорелый, страшно серьезный пацанчик в синей парадке. Уши у пацана — как у слона. Раньше она стояла на кофейном столике в гостиной.

На стене — гобеленчик в рамочке, на нем морпехи на Иводзиме воздвигают христианский крест.

Все книжки на месте, сотни книг. Книжки в мягких обложках на полках из досок от яблочных ящиков. Но книги мне теперь без пользы. Я тоскую по Хоабини и рисовым полям. Я тоскую по людям, которым есть что терять. Американцам нечего терять, кроме атрибутов своей американской мечты. За землю уже не стоит драться, раз ее превратили в недвижимость.

Я стою в комнате, где прошло мое детство, но мне страшно хочется домой. Мне кажется, что я в мотеле.

На какое-то мгновенье я возвращаюсь обратно, под тройной покров джунглей, где меня окружают тени, и тени эти — вьетконговцы. И я наклоняюсь, чтобы в свете фонарика подергать зуб тигра, спаленного напалмом.

В углу комнаты стоит деревянный ящик, доставленный из Дананга. Ящик вскрыт. Мои верные братаны в Кхесани аккуратно сложили туда мои пожитки, включая (все как надо, оформили как военный трофей) мой пистолет «Токарев», самый что ни на есть ценный во Вьетнаме сувенир.

Я вгоняю в «Токарев» обойму с патронами и опускаю его в «стетсон».

Так здорово, когда у тебя снова есть друг.

* * *

Рассевшись к ужину, мы произносим перед едой молитву.

За ужином знакомлюсь с отчимом, Обри Бисли. Он худой как жердь, и голова у него лысая как детская попка. На нем линялый синий фартук с нагрудником, рубашки под ним нет. Руки у него тощие, бледные, поросли черной шерстью. В носу — варикозные прожилки, он слишком часто улыбается и сам ничерта не верит ни единому своему слову. Он говорит: «Я бы тоже коммунистов пострелял!»

Обри сплевывет табаком «Булл Дурхэм» на пол и говорит: «Сынок, я читал письма, что ты Плессу с войны писал. Ну, ты хитро придумал, как от боев отмазаться — писакой устроился. Ловко! Я сам с Большой Войны свалил. Заявил, что спину надорвал. И никто из врачей армейских не смог доказать, что я на самом-то деле не инвалид!» Обри смеется, переключает внимание на телевизор, новый, цветной — перетащили в столовую на время ужина. «Потом был помощником регистратора в Ти-ви-эй. И снова проблемы со спиной помогли. Пенсию по инвалидности получил!»

На ужин подают жареного цыпленка — горячего, золотистого и подрумяненного, и липкого. На столе дымящаяся тарелка зеленой фасоли, слоистое домашнее печенье, горячее — не удержать, густая подливка, вареная картошка, молодые початки желтой кукурузы, мамалыга, фасоль с черными глазками и кукурузный хлеб. Густые запахи, поднимающиеся от еды, одновременно и незнакомые и привычные.

Ковыряюсь в тарелке.

Бабуля пихает меня локтем, подмигивает: «У тебя всю дорогу брюхо сыто, да глаза голодны».

Мать говорит: «Ты бы как-нибудь надел свою армейскую форму и сходил в воскресенье в церковь. Тут все за тебя молились».

Я говорю: «Ма, я ж только-только приехал. К тому же, я не в Армии. Я морпех».

Бабуля говорит: «Мальчик мой, а с чего ради ты писал так редко?»

Я говорю: «Занят был, Бабуля. А ты что, читать научилась?»

Бабуля смеется. «Занят, не занят, а время найти всегда можно». Пинает меня под столом. «Ешь давай. А то вон какой — кошка и то потолще притаскивает».

Мать зовет Сисси, которая на задней террасе. «Сисси! Умывайся побыстрей. Давай за стол. Брат домой вернулся».

— Ладно! — откликается Сисси. — Уже иду.

И, себе под нос: «Я же не просила, чтоб меня последышем рожали…»

Ма говорит: «Слыхал уже, небось, про Ванессу, девчоночку твою».

— Нет. Как она?

Ма медлит с ответом. «Она замужем, Джеймс. Беременна. Когда сообщили, что ты без вести пропал, она вышла за одного из Хестеров. Неделю назад заходила, во вторник. Извинялась. Сказала, что хотела сама тебе рассказать, но боится».

— Чего боится? Меня? Как это?

Ма поджимает губы. «Мы получили письмо… Из Армии…»

— Какое письмо? Чего там было?

Ма говорит: «Не знаю. Я его куда-то припрятала. А может, выбросила. Там было написано, чтобы мы очень осторожны с тобой были, какое-то время, что ты, ну, в общем, что у тебя с головой неладно».

Я говорю: «Гребаные крысы-служаки…»

Мать поражена. «Джеймс! Не смей говорить такие поганые слова в моем доме!»

Не успеваю ответить, как входит Сисси. Она нацепила мою Серебряную звезду на рваную белую футболку.

— Сисси, — говорит Ма. — не лезь в вещи Джеймса!