Старики и Бледный Блупер

Обри говорит: «Те, что поумней, откосили». Он подтирает тарелку с фасолью клинышком маисового хлеба. Прокусывает хрустящую коричневую корочку и впивается зубами в мягкий желтый хлеб. Продолжает: «И тебе надо было откосить».

Я перегибаюсь через стол и цепко ухватываю Обри за горло. Грубо говорю ему: «Заткни хлебало, кретин ничтожный, а то я из твоего носа точку разворота амтрака сделаю».

Обри говорит: «Нарываешься на неприятности, сынок». Отводит кулак для удара.

Сисси вскакивает из-за стола и хватается за поднятую руку Обри. «Стой! Не вздумай Джеймса бить!»

Обри отвешивает Сисси пощечину. Крепко ударил.

Сисси делает шаг назад, ей не то чтобы очень больно, но она поражена.

Я гляжу на мать.

Мать говорит: «Обри теперь тебе отец, Джеймс. И имеет полное право наказывать Сесилию».

Обри говорит: «Ты, сынок, мать послушай. Ты нос-то высоко не задирай. Может, и тебя по морде шлепнуть? Быстро присмиреешь!»

Я говорю Сисси: «С тобой все нормально, Колосок?»

Сисси кивает, утирает слезы. На ее бледной щеке — четкие очертания красного следа от руки Обри.

Я говорю Обри: «Еще раз тронешь сестру — убью».

Обри отшатывается, говорит матери: «Вот видишь, Пэрлин? Говорил же тебе — придет домой как собака бешеная».

Мать говорит, поднимаясь из-за стола: «Господом клянусь, истинно верно».

Думаю о том, что надо бы из Обри сердце на хер вышибить. Вместо этого наклоняюсь и вынимаю из ковбойской шляпы «Токарев». Загоняю патрон в патронник. Говорю Обри: «Бери пистолет. Бери пушку, черт возьми, не то я хрен тебе отстрелю».

Обри так напуган, что не может и пальцем шевельнуть.

— Бери пистолет, говнюк. Резче!

Обри так напуган, что боится уже сидеть неподвижно, забирает пистолет из моей руки.

— А теперь поднеси его к голове.

Мать хочет что-то сказать, но я говорю: «Заткнись, Ма. Заткнись на хер». Снова обращаюсь к Обри: «Поднеси пистолет к голове, или я тебе его в жопу засуну!» Делаю шаг к Обри, угрожая применить к нему физическое насилие.

Весь дрожа, Обри подносит пистолет к голове.

— Хорошо. А теперь положи палец на спусковой крючок.

Обри медлит.

Я говорю, начиная уже выходить из себя: «Да что ж ты такой недоделанный, урод тупорылый?» Воплю Обри прямо в лицо: «ВЫПОЛНЯТЬ! РЕЗЧЕ ВЫПОЛНЯТЬ!»

Обри выполняет приказание.

С превеликой осторожностью Обри кладет палец на спусковой крючок. От него разит потом как от свиньи. Ствол пистолета выдавил красную букву «О» на виске.

— Страшно? Это хорошо. Ну так вот, пребывание во Вьетнаме отличается по трем пунктам. Во-первых, под нацеленным стволом находишься не десять-двенадцать секунд, а год. Во-вторых, палец на крючке — не твой. Вовсе не твой — на спусковом крючке лежит палец человека, который живет под землей в вонючих норах. И человек этот серет осколками и завтракает напалмом. А ты — захватчик на земле его предков. Ты убил его скот и сколько-то родственников. Ты сжег дом, который выстроил своими руками его дед. Ты развлекался тем, что до смерти мучал солдат — его братанов. Ты травил его посевы. «Эйджент орандж» отравил его пищу и воду — и жена его начала рожать уродов. И вот он решается тебя одернуть, ты становишься его мишенью — а сам только что спросил у его сестры-малютки, не прочь ли она потрахаться…

Глаза Обри лихорадочно мигают. Из пасти течет слюна. Я вдруг осознаю, что Обри обосрался. От него несет этой вонью, запахом страха.

Мать, Бабуля и Сисси плачут.

— Отдай пистолет, чмо ты жалкое и ничтожное.

Обри будто окаменел. Я подхожу и силой вырываю пистолет из его руки.

— И третий пункт: во Вьетнаме оружие не стоит на предохранителе, оно заряжено и готово к бою.

Я снимаю пистолет с предохранителя и взвожу курок.

Обри говорит сквозь слезы, льющиеся у него по щекам: «Откуда ж столько зверства у тебя?»

— Это было еще не зверство, тварь бесхребетная, это всего-то реальная жизнь. Вот что такое зверство.

Я нажимаю на спусковой крючок «Токарева» и — бах! — пускаю пулю в кухонную дверь.

Все вздрагивают от грохота. Женщины вдруг перестают плакать.

Мать говорит, вытирая слезы: «Не могу поверить, что ты так ругаешься. Просто не могу».

— Я только что из пистолета выстрелил, прямо в кухне, а тебя мой лексикон беспокоит?

Смеюсь.

— Ма, такими словами люди разговаривают, когда они не в телевизоре.

Мать говорит: «Приличные люди таких гадких слов не говорят».

Я отвечаю, роняя «Токарев» в «стетсон»: «Так в раю не говорят, Ма, но так говорят здесь, на земле».

Мать говорит: «Господи всемилостивый, не могу поверить своим ушам. И не рассказывай мне об этом».

Обри говорит, отвернувшись от меня: «Ты же душегуб, сынок. У тебя руки в крови. Таким, как ты, нигде не место. Ты здесь больше не нужен. Ты не способен жить рядом с достойными людьми».

Я делаю шаг к Обри, но мать становится между нами. «Не смей хоть раз еще коснуться моего мужа!» Отворачивается от меня. «Ну, похоже, на сегодня мне хватило предостаточно. Не могу больше». Будто только что вспомнив, добавляет: «Там банановый пудинг на десерт».