Старинная шкатулка

В кроватке лежал на спине грудной ребенок и негромко плакал. В его плаче было что-то безмерно усталое, привычное.

— Мать этого мальчика лечится в больнице. В туберкулезном диспансере. И ей, конечно, нельзя быть вместе с ребенком. Вчера звонила: «Какой у него привес?» А я ей: «У нас не животноводческая ферма».

— А папа у этого мальчика есть?

— Нету.

В большой кроватке, с сеткой по бокам, которая стояла у задней стены, лежал на животе мальчик грудного возраста. Он молчал и как-то странно дергал головкой и поводил плечиками. Тупые, неживые глаза. Как у куклы. Совсем пустые глаза. Они удивили и ужаснули Дунаева.

— Дебильность, — сказала Нина Павловна.

— Кто мать и отец этого ребенка?

— Отец неизвестен. А мать из отказных.

— А все же, кто она такая?

— Да женщина лет тридцати пяти. От двух детей отказалась. Один у нас, а другой — в детдоме. — Она пристально поглядела на Дунаева. — Но это ненаказуемо. Это добровольное дело.

Степана дивило, как спокойно, обыденно говорит она обо всем этом. Будто так и должно быть. Будто так оно и положено.

Подумав, Нина Павловна добавила:

— Говорят, что грамотная женщина. Даже модница. Копировщицей работала.

— Копировщицей? А где?

Нина Павловна не ответила.

Он долго ехал в автобусе. И все время думал о детях, которых только что видел.

«Болячки под носом у троих, видимо, не от аллергии. Текут сопельки. А высморкаться не умеют. А та девочка… Видимо, еще не научилась есть. Или кто-то из мальчиков взял у нее тарелку. Съест свою и съест ее порцию. Как мне не пришла в голову эта мысль?

Он представил себе, как мальчишка слева (он крепкий, ротастый) жрет девочкину порцию. Степан пытался убедить себя, что никто девочку не обижает, она просто-напросто не научилась есть. Придут и покормят ее. Но было у него что-то неприятное, тяжелое на душе.

«Почему «ненаказуемо»? Ну, ладно, пусть «ненаказуемо». Но почему «добровольное дело»? Добро… вольное. Добро и воля. Ничего себе «добро». Ничего себе «воля»!..»

Вспомнилось… Вышел он вчера из булочной. Видит: мимо женщина шагает, уверенно, в развалку. Метрах в пяти от нее семенит и плачет маленький мальчишка: «Мама, мама!..» А она будто не слышит. И еще одна история, давняя-давняя, вдруг всплыла перед глазами. Насобирав корзину грибов, Степка вышел к опушке леса. Там стояли четыре подростка, такие же, как он. К сосенке была привязана собака, грязная дворняжка. Видать ничейная. Двое из подростков запускали в собаку палками и камнями. А двое других, поменьше ростом, стояли в стороне — наблюдали. Один из наблюдателей — дурачок Саня по-овечьи бездумно таращил глаза и глупо улыбался. Степан не помнит теперь, взвизгивала собака, поскуливала или нет, рвалась с привязи или не рвалась, а глаза ее помнит: в них не было злобы, только тоска и загнанность. И еще виноватость, как будто это сама собака делала мерзости людям. Он попытался остановить их, что-то сказал, но длинноногий парень набросился на него. Степка не умел драться, и парень начал дубасить его. Потом Степка сообразил, что надо делать: схватил парня и повалил, силенка у него все же была. В ту минуту один из подростков бухнул Степку камнем по голове.

Какие странные были глаза у собаки. К чему вдруг вспомнилась эта история?..

На улице грязь. Скучно. Они ехали медленно, и Дунаев мысленно подталкивал автобус: «Ну, быстрее, быстрее!..»

Ната Кузнечкина

До чего же осенью спится. Впрочем, зимой тоже. Да и весной, пожалуй… За окошком ветрище разгуливает, в щелях рамы посвистывает. Дождичек сыплет. А в комнате благодать — тепло, светло и мухи не кусают. Уже зима исподтишка выглядывает.

Ната не сразу встала с постели, а сколько-то понежилась под одеялом. Потянулась раза три.

На рассвете она слышала спросонок глухие голоса за стеной и грубый стук на лестничной площадке. А сейчас тихо, как в погребе. Все ушли, кто на работу, кто в школу. А малышек в детсад увели. Робьте, граждане, робьте. Работа дураков любит. Учитесь. Грызите гранит науки. Так, кажется, говорят. Ученье — свет, а неученье — тьма. Думайте о своем далеком будущем. А Ната думает только о том, что будет сегодня и что будет завтра. Вон воробушки, те вовсе ни о чем не думают и — ничего. Прыг, прыг. И весело щебечут.

В зеркале она увидела упрямо поджатые губы, синеву под глазами, клок крашеных волос, смешно ниспадающий на переносицу. Нет, она не хотела быть смешной, еще чего не хватало. И на кой леший синева нужна. Раз, раз, с помощью расчески, мыла, помады и пудры все сделала как надо. Редкие морщинки нежно разгладила. Омолодилась лет этак на десять. Вот это по-нашему!

Ночью Ната видела страшный сон: будто десятки пауков ползли к ней со всех сторон. К чему бы это?..

Подошла к окну. Возле их пятиэтажки голые кривые деревца, дальше черная дорога, которую мнут и мнут грязные грузовики, еще дальше скучно-серый забор, а за ним угрюмые заводские корпуса. И небо тоже угрюмое, скучное. Все угрюмо, все давит. Самих бы толстопузых начальников поселить сюда, пускай бы поглядели. И понюхали воздух этот.