Старинная шкатулка

— А вы что, проверяли мое здоровье?

— Ну, не инвалид же вы, — как мог, мягко проговорил он.

— Да, уж и не шибко здоровая. В поликлинику давно дорожку протоптала. А не работаю временно. А вам-то, собственно, какое дело до всего этого?

Говорит грубовато. С явным вызовом.

«Накрашена, как кукла на плохой фабрике детских игрушек. Отмыть бы всю краску, помаду и пудру и посмотреть, какой она будет. Была бы, пожалуй, красивой, если бы не дурные манеры. По-мужичьи размахивает руками. Пошлые ужимки. По-сибирски крепкая. И рожать может так… между двумя танцами».

Он отметил про себя, что в квартире все разноцветно, пестро.

— Какой у вас хороший ковер.

Последнюю фразу он неожиданно для себя произнес весело, игриво. И это было ошибкой. Кузнечкина ответила с глупо уверенной улыбкой:

— А у меня все хорошее.

«Как кокетливо она поводит плечиками. И головой… Изображает элегантную».

Дунаев был всегда любезен, улыбчиво разговорчив со всеми, и незнакомые женщины ошибочно думали о нем, что он ловелас.

— Наталья Федоровна, а у вас есть дети?

— Нету.

Она заметно насторожилась. Глядит на микрофон. Но Степан чувствует: ее тревожит не магнитофонная запись.

— А сын, который в детдоме?

— Какой сын?

«До чего же натурально удивляется. Опять плечиками повела. Но уже как-то по-другому повела. И глядит совсем невинно».

— Михаил.

Помолчала секунду, две, как бы вспоминая. И торопливо проговорила:

— А! Это племянник.

— Говорят, что он все же ваш сын.

— Племянник!

— А что вы скажете о своем сыне Эдике, который в доме ребенка? — уже более сухо спросил Степан, несколько обескураженный ее упорным враньем. Она нахмурилась, сразу постарев лет на десять.

— Эдик больной. У него с головой не в порядке. И его можно держать тока под наблюдением врачей. Когда он выздоровеет, я возьму его обратно. А кто вам сказал об Эдике?

— Я ясновидящий.

Хотел пошутить. И улыбнулся. Но улыбка получилась натянутой.

Верхняя губа у Кузнечкиной странно напряглась, лицо стало сонным и отчужденным.

— В доме ребенка не имели права называть мою фамилью.

— Они вашу фамилию не называли.

— А кто назвал? — строго спросила она.

— Это служебная тайна, — уже с некоторой показной иронией проговорил Дунаев.

Но она не почувствовала иронии. В упор глядела на него. Во взгляде женщины был вопрос: «Что ты хочешь? Какого черта тебе надо?» — «Что надо, то и делаю». — «А вот я тебя счас выдворю, сволота такая!» — «А я, милочка моя, главное уже сделал. И спокойно уйду».

Сегодня после обеда он с репортерской стремительностью начал выяснять, кто же мама у малыша Эдика. Позвонил в проектный институт. И ему повезло. Кадровичка с веселой интимностью сообщила ему:

— А, это Кузнечкина! Женщина всем у нас в институте известная. Один сын у нее в доме ребенка. А другой, который постарше, в детдоме. Она копировщицей у нас работала. Это хорошая профессия. И поначалу неплохо вроде бы работала. А потом начались опоздания, прогулы и всякие другие нарушения.

С этим было ясно. Степан позвонил главврачу родильного дома. Он хотел узнать, что собой представляют мамы, которые отказываются от своих чад. Ему хотелось встретиться с главврачом.

В трубке слышалось какое-то тяжелое, болезненное дыхание. И женский резковатый голос произнес:

— Это все должно быть тайной. И я не могу удовлетворить вашу просьбу. Извините, меня ждут.

— А все же, откуда вы узнали мою фамилию? — снова спросила Кузнечкина.

— В доме ребенка много детей, от которых отказались матери. Как вы смотрите на это?

— А что как… Нормально смотрю. Это дело, как говорится, добровольное.

«Опять «добровольное», — подумал он и спросил:

— А почему государство должно брать на себя все обязанности по воспитанию брошенных детей? Что у нас — война, голод?

— Ну, знаете!.. В конце концов это мое дело, как я живу.

Она встала. Встал и Дунаев.

— Видите ли… Стране и обществу не безразлично, как живет человек.

— А что я — граблю кого-то или убиваю? Мне надо идти. — Последнюю фразу она произнесла грубовато, решительным тоном.

«Грубит. Стремление к самоутверждению».

Проходя по коридору, Степан увидел на кухне несколько бутылок из-под вина.

Кузнечкина была в голубом платье и сапожках с длинными узкими голенищами темно-коричневого цвета. На вешалке висели черное пальто из искусственной кожи и шапка из белого меха. Шляпа похожа на мужскую.

«Еще и засекречивают мерзавцев, — сердито размышлял Дунаев, шагая по вечерней улице, освещенной электрофонарями. — А я бы заставил таких людей не только работать, но и платить государству, которое воспитывает их детей. Когда-то считалось позором бросить ребенка. А теперь вот считают, что это — добровольное дело. Хочу — держу у себя, хочу — бросаю. Всему учим, только не нравственности…»

Степан шагал и шагал. Началась темная окраина города. Над горизонтом висела желтая худосочная луна.

Он пытался представить любовников Кузнечкиной, папаш Эдика и Миши, мысленно нарисовать их портреты и не мог. Только одно было ясно Степану: «Люди эти, как собаки, быстро находят, вынюхивают друг друга».

Поможем же мы ему в его поисках.

Таланты и поклонницы