Старинная шкатулка

— Я уже не раз говорил что. Грязь вон тащите в коридор. Сапожки надо оставлять у входной двери. А клеенку на столе — мыть. — Он показал рукой на кухню. — И мусор в ванной после себя убирать. — Показал на ванную.

— А я что — не убираю? — как-то даже виновато отозвалась она.

— А посмотрите-ка, сколько щепок-то оставили.

— Ну, немножко лишку принесла. Пусть полежат, они же в ведре. А в следующую субботу сожгу.

— И почему вы все время обливаете конфорки? — Он опять показал рукой на кухню. — То молоком, то, понимаешь, маслом, то ишо черт знает чем.

— А вот это выдумка.

В ее голосе, взгляде да и во всей фигуре он снова уловил какое-то пренебрежение к себе.

Пискунов и сам понимал, что переборщил: ну, положим, было раза два — пролилось вскипевшее молоко, что ж такого, но какое-то злое, самому ему непонятное, будто не свое, а чье-то чужое чувство толкало и толкало его на ссору с соседкой. Ссоры этой он ждал, искал ее.

— Ну это уж слишком, сударь. Какие-то пошлые, обывательские придирки. Назидательный тон. Стремление во что бы то ни стало унизить меня. О, как вы мне надоели, господи!

Он не умел так говорить. И не пытался так говорить, боясь показаться смешным. Ее интеллигентные фразы злили его. Она сама бросилась в атаку, и он охотно пошел в контратаку. И разве тут обойдешься без «политичных» фраз.

— Ну дык знамо!.. — иронично протянул он. — Тока мы с вами не где-то, а в коммунальном доме проживаем. Вот!.. И, значит, обязаны что?.. Все порядки соб-лю-дать. Законы-то для всех писаны. И для вас писаны.

Хохлова укоризненно покачала головой.

— Чо, правда-то глаза режет, а? Встает до рассвета, ходит и гремит. Будто одна в доме. А я из-за вас всю ночь не спал.

— Господи! Ну что страшного произошло? Случайно уронила ведро в туалете.

В ее глазах, голосе и взмахе руки он снова (в который уж раз!) уловил пренебрежение к себе и, стараясь сбить это пренебрежение, сказал:

— Надо делать все так, как это положено. Как по закону.

Она засмеялась. Ей вроде бы даже и не хотелось смеяться. А засмеялась. Зло, ненавистнически.

— Ну наг-лец! Какой же вы наглец!

Кажется, уже по-настоящему рассердилась.

— Кто вам дал право обзывать меня?! — Странно, он был даже доволен, что она окончательно вышла из себя и ругает его. Ругай, ругай, голубушка, он запомнит и это! — Вы что — в кабаке?

— Сколько же пустозвонства, бессмысленных придирок, желчи и злости! Все атрибуты закоренелого обывателя.

— Хватит безобразничать! — Он не знал, что говорить, все мысли от злости вдруг вылетели из головы. И всегда так. А ведь разозленному больше, чем кому-либо, нужна ясность мысли. — Ты!.. Тебе делают вежливо замечанье, а ты!..

Он чувствовал тайное жгучее удовлетворение оттого, что говорит ей «ты». Понимал, что лжет насчет своей вежливости, какая уж вежливость. Но хотелось так говорить.

«А все же упрямы эти учителя».

С Хохловой что-то происходило — она побелела, резко вскинула голову и выкрикнула:

— Скверный, неблагородный человек! Нич-тожество!

Слово «ничтожество» ему совсем не понравилось.

— Пообзывайся, пообзывайся-ка еще. Так вот заеду, что и с копылков долой.

Она, по всему видать, все больше и больше накалялась. Сейчас что-нибудь наорет себе на голову. Да уже наорала. По натуре своей Дмитрий Ефимович тоже нервный и вспыльчивый, не человек — кипяток, но всеми силами сдерживается, старается быть спокойным, ровным, культурненьким: ведь несдержанность и грубость вредят больше всего самому себе.

Что это она трясется? Даже как-то странно головой заподергивала. Еще упадет. Или угостит Пискунова чем-нибудь по башке. Это подергивание как-то сразу охладило его, и он, уже не чувствуя прежней злой радости, сказал тихо и нервно:

— Ладно, поспорили — и хватит. Идите. Успокойтеся. Хватит! Баста!

Хоть и тихо, а звучало все же как команда. Хохлова и это почувствовала. Стоит, молчит и смотрит. Ненавистнически. Прямо-таки оторваться не может. А голова дергается. Что-то все же… Ему стало немножко жаль женщину. Он еще раз посмотрел на дергающуюся голову и вдруг скрипнул зубами от горечи, внезапно нахлынувшей на него. От горечи и от недовольства собой. Сейчас уже недовольства собой. Его будто холодной водой окатили. Чего так пристает к старухе? Пусть живет сама по себе. Как быстро сегодня менялось у него настроение. Это его самого дивило.

«Почему у нее так дергается голова? Как-то странно дергается». Он тяжело вздохнул:

— Может, водички принести?

Не отвечая, она пошла к себе.

Он удивился, вроде бы даже слегка вздрогнул, увидев сына Кольку, ученика восьмого класса, тот стоял у входной двери в коротеньком, не по росту пальтишке, со старым портфелем (Дмитрий Ефимович купил этот портфель лет пять назад на толкучке по сходной цене), тощеватый, сутулый, удивительно похожий на отца. Стоит, глядит. И как глядит — испуганно и недобро.

— Ты чо глаза-то вылупил? — спросил старший Пискунов. Спросил тихо и тоже недобро.