Старинные рождественские рассказы русских писателей. Сборник

Он точно ждал меня и, грустный, удовлетворенный, опираясь на свои костыли, смотрел мне в глаза.

— Смолоду думал звезды с неба достать… Ум мне неспокойный вложил Господь, сердце горячее… Не терпел неправды… точно жгло… Все до предела хотел достигнуть… корень зла искал… И не сыскал, не сыскал, отец мой… В бездне погиб и наказание приял… Люди мимо прошли, себе смех и озлобление приял. Ушел бы — куда уйдешь от мира?.. Надеялся дни свои кончить на Святой Горе — не приняли старцы: «Трудись на своей земле…» Вернулся, задумал было скит… собрал несколько таких же горемык бездомных, упал владыке в ноги… Благословил: «Ищите…» Искали, батюшка, искали… нет, ничего не нашли… Много земли и пустой, а угла не сыскали… Просили у мира, — мир-то сам лапами своими по пустому месту царапат… Купцу кланялись: не дал, батюшка… Так и остался… ни миру поддаться, а в миру у пустого стойла только пропадать.

Старик смолк.

— Смирился, батюшка, и не ропщу… Смирил Господь. Милости одной прошу: смерти прошу. Смерть косит молодой цвет и не хочет смахнуть меня — старый посохший бурьян… Стар, батюшка… по частям отхожу… гляжу вот на ноги свои сухие и точно не верю: я ли, не я… И вся жизнь-то: так, сон какой-то приснился… Смирил Господь… Смирил дух… Слава Его пресвятой воле… Вот и праздничек великий на дворе… Он-то, Отец наш, и во тьме, и в яслях приял жизнь, да и кончил ее на кресте; нам ли, грешным, роптать еще?

Он покорно опустил голову и повторил:

— Смирил… Только плоть вот живая: пищи требует…

Он тоскливо, униженно оборвался и замолчал.

Узнав, с какой я просьбой пришел к нему, старик встрепенулся, растерялся, умилился и дрожащими руками то хватался за свои костыли, то опирался на скамью, чтобы встать.

— Иду, батюшка, иду… Эх, ноги-то, ноги… Ничего, батюшка, ничего — справимся. Я вот сейчас тут к старушке пройду, а уж с ней… справимся, батюшка, справимся… Спаси тебя Господи…

Это было и трогательно, и невыносимо тяжело смотреть, как справлялся дух с своим парализованным телом, как, волоча костыли и свои ноги, полз старик по своей лестнице, как, выбравшись, дрожа и хватаясь за косяки, опираясь на костыль, он привел наконец себя в равновесие и заковылял к знакомой старухе.

В темной избе лежала мертвая женщина, и ее бледное лицо в блеске звезд было еще бледнее.

У окна на коленях старухи сидел маленький мальчик.

Я присел возле них.

Мальчик покосился на меня и еще плотнее прижался к старухе.

— Мамка спит? — спросил, смотря в окно, не поворачиваясь, мальчик.

— Спит, внучек, — ответила старуха и заплакала.

— Плачешь?

Старуха молча вытирала слезы.

— Что молчишь?

— Молюсь, внучек… Час великий… Христос идет на землю…

— Где идет? — спросил охваченный мальчик.

— С неба идет.

— Куда идет?

— На землю, к нам, грешным, к убогим, несчастным, к деткам малым, сиротам… — Голос старухи оборвался и смолк.

— Христос какой? — понижая голос, спросил мальчик.

— Вон, как звездочки те, сияет Христос наш, Царь Небесный.

Мальчик поднял глубокие, раскрывшиеся глаза и смотрел в темное звездное небо.

— Он к нам придет?

— Придет, дитятко, придет, — вдохновенно охваченная, проговорила старуха. — Люди не идут, люди забыли, Он не забудет…

Голос старухи, надрывающийся, страстный, рыдал в темной избе.

— Идет, идет… — метнулся мальчик и судорожно протянул руку к серебряному следу летевшей и рассыпавшейся миллионами искр звезды.

Мои нервы не выдержали: подавленный, я рыдал в этой нищей избе, охваченный непередаваемым чувством. И когда, выплакав свои слезы, отдав последнее, что было у меня, я вышел на улицу, меня охватила рождественская ночь. Звезды живые смотрели на меня. Ночь, рождественская ночь волновалась живая и охватывала меня своей могучей силой. Я жил одним чувством с необъятной русской деревней: я вместе с ней переживал эту рождественскую ночь.

1893

Иван Бунин ( 1870–1953 ) В поле

I

Темнеет, к ночи поднимается вьюга…

Завтра Рождество, большой веселый праздник, и от этого еще грустнее кажутся непогожие сумерки, бесконечная глухая дорога и поле, утопающее во мгле поземки. Небо все ниже нависает над ним; слабо брезжит синевато-свинцовый свет угасающего дня, и в туманной дали уже начинают появляться те бледные неуловимые огоньки, которые всегда мелькают перед напряженными глазами путника в зимние степные ночи…

Кроме этих зловещих таинственных огоньков, в полуверсте ничего не видно впереди. Хорошо еще, что морозно и ветер легко сдувает с дороги жесткий снег. Но зато он бьет им в лицо, засыпает с шипеньем придорожные дубовые вешки, отрывает и уносит в дыму поземки их почерневшие, сухие листья, и, глядя на них, чувствуешь себя затерянным в пустыне, среди вечных северных сумерек…

В поле, далеко от больших проезжих путей, далеко от больших городов и железных дорог, стоит хутор. Даже деревушка, которая когда-то была возле самого хутора, гнездится теперь верстах в пяти от него. Хутор этот господа Баскаковы много лет тому назад наименовали Лучезаровкой, а деревушку — Лучезаровскими Двориками.