Старинные рождественские рассказы русских писателей. Сборник

В избе идет какой-то разговор. Чувствуется во всех какое-то особое удовлетворение, и особенно в хозяйке. Она то разведет руками, то плотно-плотно прижмет их и задумается и опять, точно вспомнив что-то, как-то удовлетворенно оживится, разведет руками и заговорит.

Я все вспоминаю Малороссию, колядки, оживление, и еще бледнее вырисовывается этот великий вечер в этой прозаичной избе. И опять я слушаю. Все тот же неинтересный, будничный разговор и все то же удовлетворение и интерес и в говорящем, и в слушающих. Все смотрят, слушают; дети подперлись и свесили свои головки с печки, и у всех глаза так оживленно, так мягко смотрят на говорящего. Точно говорится не о том, что я слышу, а о чем-то другом, чего я не знаю. А они знают и понимают. Я один не знаю, и они знают, что я не знаю, и от этого их лица светлеют так, точно, кроме этой лампы, еще льет откуда-то свет, мягкий, ровный, спокойный. Точно что-то скрытое, неуловимое разливается, охватывает всех и сливается в одно целое.

А-а! Я начинаю улавливать следы бледного праздника. Мальчишка с печки выдает секрет. У него так блестит его курчавая головка, так сверкают глазки, так усердно он то и дело оправляет свою красную рубаху, что я наконец замечаю. Вон и на старухе темный, но новый платок. И сарафан цветной. У молодухи красный, яркий и белая, чистая рубаха. Даже у бабы на печке, несмотря на старый костюм, вид нарядный: из-под платка блестит пробор и гладко причесанные волосы. Пол вымыт и выскоблен стол, и не видно тараканов.

Все-таки праздник.

Подали самовар. Я проголодался, развернул провизию и принялся за еду.

— Кусочек! — протянул с печки бутуз, соблазненный моей едой.

Старуха неохотно поглядела на ящик стола, где лежал хлеб.

— Не след бы в этакий праздник по два раза… ну да мал еще… отрежь, что ль.

Молодуха взяла нож, достала хлеб и, отрезав кусочек, отнесла бутузу.

— У нас, у хохлов, — проговорил я, — в этот вечер песни, парни, девки ходят по улицам, кутью едят.

— Нет, у нас нет этого заведения… — ответила вполоборота хозяйка и обратилась к бабе, лежавшей на печке: — Намедни Власьиха приходила.

С печки раздался тяжелый вздох.

— Плакали уж мы с ней, плакали.

Хозяйка вытерла нос, помолчала и промолвила:

— Не смотрела бы.

Она еще помолчала и прибавила:

— Последнее, кажись, отдала бы, чтоб слез не видать.

— У них что ж? Нужда?

— Чего не нужда? У людей праздник, а у них в избе, ты скажи, ни кусочка, ни полена, ни света. Старик-то вовсе развалился, — повернулась старуха к бабе на печке. — Так тычутся по избе. Ах ты Господи!

— Страсть, страсть, — судорожно встрепенулась баба на печке. — И не приведи ты Господи!

— Что ж они, одинокие?

— Детные… Детей-то еще с осени услали Христовым именем кормиться, а сами уж тут как-нибудь. И от тех-то ни письмеца, ни весточки, а холода-то вишь какие… одежонка какая… долго ль…

— Храни Господь.

— Уж не так нуждой, как вот этим, что весточки нет, убиваются. Родительскому сердцу каково терпеть?

Вошедший, лет девятнадцати, парень присел на кровать.

— Ночь-то до-о-лгая… на пустое брюхо-то чего-чего не передумаешь…

— Эх, нужда… — отозвалась баба с печки. — Семенов, солдат… пришла к нему, а он муку просеивает. А кругом-то восемь их, да все мал мала меньше. Болтушечку-то заместо хлебца.

— Ах ты… — вздохнула хозяйка.

— Гляжу это я — так просто сердце во мне переворачивается. А он сеет, сеет. А тут как стукнет ситом по столу: «Только, говорит, разбежаться да в воду…»

— Ах ты Господи, Господи!

— Что ж, у вас неурожаи, что ли?

— Настоящего это неурожаю нет… — заговорил вошедший хозяин. — А так идет да идет: и земля выпахалась, да и сеять — хуже купли хлеб приходится; купить его если, денег негде добиться. Так и колотится народ, а нужда гонит; глядишь, кой-какой хлебушек смотал, а там опять его назад покупай. Продал втридешева, купил втридорога, а купить-то не на что. А тут еще хворь пошла… Вот и дела тут наши мужицкие все… Лошади готовы.

Я встал, вынул из кармана деньги, подошел к хозяйке и попросил ее передать старикам и солдату.

Хозяйка нерешительно взяла деньги и не сразу ответила.

— Спаси тебя Христос, — долетел ко мне ее взволнованный голос в то время, когда я исчезал в своих шубах.

В голосе ли старухи, во всей ли этой обстановке было что-то приподнятое, но какая-то волна и меня подняла, и, чтоб успокоиться, я еще сосредоточенней занялся своим одеванием.

Когда я кончил и поднял глаза, я смутился от того, что увидел: и лежавшая на печке с испитым лицом баба плакала, и хозяйка вытирала глаза, смотря в то же время радостно, серьезно вперед; ребятишки притихли, пригнули головы, и в избе воцарилась какая-то особенная, торжественная тишина.

Еще сильнее меня охватил великий праздник этой светлой избы, и, взволнованный, я подумал, что был неправ, унижая силу впечатления русского крестьянского сочельника перед малороссийским.

II

Я вышел; меня усадили, укутали, и мы понеслись. Меня вез младший сын хозяина. Звезды ярко сверкали в небе; было темно; предо мною мелькали огни темных, точно нахохлившихся изб; я сидел, полный свежих сильных ощущений.