Старинные рождественские рассказы русских писателей. Сборник

Вот хоть бы сегодня, когда пришла эта женщина возвратить тебе деньги, нашлось ли в тебе что-нибудь, кроме брюзгливого, презрительного удивленья?.. Пробудись в тебе между тем в эту минуту чувство истинного сострадания или милосердия — хотя бы проблеск одного из этих чувств, — и уже это немногое больше бы значило всех твоих хвастливых пожертвований… Но и этого немногого не нашлось у тебя… Ты спешил отдать ей деньги; но отдели правду от неправды, то, что есть, от того, что кажется, — в твоей поспешности не участие было, нет! Было только желание скорее выпроводить эту несчастную, оскорблявшую своим видом твой утонченный вкус, казавшуюся непотребным пятном посреди роскоши твоего дома… Надменно, брюзгливо, как на прах под ногами, смотрел ты на бедное, голодное существо, между тем как этот прах, эта самая женщина, стоявшая перед тобою в смущенье, с бившимся сердцем, со слезами на глазах, растроганная до глубины души, не смевшая далее высказать вполне своей благодарности, в силу этих самых чувств была как человек неизмеримо выше тебя перед лицом Истины, для которой не существует земных мелочных отличий.

VII

Араратов судорожно вздрогнул и, весь бледный, быстро поднялся с места. Он похож был на человека, который неожиданно упал в воду и так же неожиданно из нее вынырнул, но это продолжалось недолго; он выпрямился, оглянулся вокруг и окончательно овладел собою, увидев, что все было на своем месте и в обычном порядке.

Он прошелся несколько раз из конца в конец кабинета, отирая платком влажный лоб и потряхивая головой, как бы стараясь отогнать докучливую муху, и, машинально подойдя к окну, распахнул портьеру.

Улица почти уже стихла, горели только обычные фонари; изредка проезжал извозчик или карета; в двух местах мерцали еще догоравшие елки.

Тишина улицы сообщилась, казалось, Араратову. Он прошелся еще раз или два, вступил в уборную, позвонил камердинера, дал себя раздеть, не проронив, по обыкновению, слова, — и лег в постель.

Долго, однако ж, не мог он заснуть; он ложился на один бок, переваливался на другой, укладывался на спину — ничего не помогало. Он не помнил, чтобы когда-нибудь происходило с ним что-либо подобное. Несколько раз старался он привести себе на память клубный обед и этот скверный форшмак, но тут же отгонял такую мысль, как что-то несообразное, и переходил к другим воспоминаниям… Он наконец стал забываться, провалился как будто куда-то и заснул.

На следующее утро Араратов сидел в обычный час в кабинете и только что успел откушать чай, как вошел к нему его домашний доктор.

Доктор этот — известный психиатр — был маленький худощавый человек с большой, несоответственно росту, головой и лицом восточного отпечатка, с оживленным, быстрым, проницательным взглядом; было также что-то острое, саркастическое в его тонких подвижных губах.

— Как изволили почивать, ваше превосходительство? — спросил он, усаживаясь на указанное ему кресло.

— Скверно, доктор, очень скверно… Почти вовсе не спал… — возразил Араратов.

— Утомлены были вчера?..

— Нисколько!

Доктор пытливо взглянул на сановника, взял его руку и принялся щупать пульс.

— Да, не совсем-то ровен… — проговорил он, украдкой и сбоку как-то скользнув глазами по лицу сановника. — Не были ли вы вчера чем-нибудь встревожены?.. Может быть, неприятность какая-нибудь?..

Араратов выпрямился, черты его приняли строгое выражение.

— Неприятность!.. Гм… Какая же может быть неприятность?.. Чем могли меня встревожить?.. — проговорил он.

Глаза доктора слегка прищурились; на тонких его губах пробежала едва заметная улыбка.

— Я полагаю, — подхватил Араратов, — вина вся в том, что вчера, против моего обыкновения, я обедал в клубе… к закуске подан был какой-то скверный форшмак из печенок налимов с поджаренным луком, и я имел неосторожность его отведать… — добавил он, пытливо, в свою очередь, хотя с меньшей уверенностью и как бы мимоходом, взглянув на доктора.

Но доктор пригнулся уже к столу и что-то наскоро прописывал. После чего он встал, раскланялся и вышел.

Садясь в карету, доктор окинул взглядом окна в доме Араратова, тряхнул головой как бы в подтверждение тому, в чем давно не сомневался, и проговорил с усмешкой:

— Нет, у этого болезнь, которую не поправишь никакими медикаментами… Неизлечим! — заключил доктор, приказав кучеру ехать к другому, более надежному, пациенту.

1890

Николай Гарин-Михайловский ( 1852–1906 ) Сочельник в русской деревне

I

Нет ничего неприятнее, как запаздывать к празднику, а особенно к такому, как сочельник. У нас, у южан, елка всегда в сочельник, и с раннего детства связаны с этим вечером воспоминания тихого семейного кружка, радостей елки, этих светлых радостей, не потерявших и теперь своей прелести, и главным образом потому, вероятно, что источник их — не «я» и не эгоистические инстинкты борьбы за существование, а радость и удовольствие других.

Как ни опутывает тебя эта сеть мелких, пошлых дрязг будничной жизни, а в такой вечер все-таки отбросишь их и поживешь другою жизнью.