Старинные рождественские рассказы русских писателей. Сборник

Не только не изменил он образа своих действий после того, как, укрепившись на высотах иерархической лестницы, мог дать им более бесцеремонное направление, но счел еще нужным расширить свою программу, присоединив к ней столь редкие в наше время щедрость и великодушие. Сколько было переделано добрых дел, сколько благодеяний, сколько существенных услуг, сколько лиц, которым оказана была помощь, — лиц, которые стали на ноги благодаря тому только, что были им определены в должность… Дальше, заручившись властью и окончательно разбогатев, он действиями своими, казалось бы, должен был приобрести еще больше прав на общественную и личную признательность: продолжая трудиться с тем же рвением на пользу общества и Отечества, он покровительствовал изящным искусствам (покупая то и дело у Кнопа и Юнкера различные бронзовые и фарфоровые украшения), поощрял литературу (годичный его счет у Глазунова доходил часто до двухсот рублей, а счет у Вольфа и Мелье втрое иногда превышал такую сумму), поддерживал художества (статуй и картин у него, правда, не было, но зато все столы в парадных комнатах буквально были покрыты всевозможными фотографическими альбомами и иллюстрированными изданиями в богатейших переплетах); он поощрял в то же время вкусы другого рода: нанял превосходного повара, давал утонченные гастрономические обеды и завтраки — словом, один только Бог ведает, чего не делал он для людей, для общества… И что же? К чему привело все это в конце концов?! В результате одна горечь неудовлетворенного чувства, холодное безучастие вокруг, наконец, полное одиночество, невзирая на богатство и высокое общественное положение, одиночество совершенно такое, как там, в той пустыне, которая только что ему пригрезилась…

Он опустил голову на ладонь и задумался.

Так прошло несколько минут… И вдруг ему снова стало что-то мерещиться… Внимание его было теперь привлечено в отдаленную темную половину кабинета…

Там, в ее глубине, на самой середине, между полом и потолком, показалось белесоватое пятно света, точно клуб пара, освещенный сзади, или мерцающий свет луны, заслоненный подвижным наволоком. Свет быстро, однако ж, вырастал, надвигался и, постепенно усиливаясь, распускал вокруг себя волнистые фосфорические окраины; в середине светлого мерцанья, касавшегося уже теперь своими краями потолка, пола и боковых стен, выяснялся между тем прозрачный, как кристалл, и весь сияющий неземной красотой человеческий облик… В глаза его точно вставлены были два крупные алмаза; они горели сверхъестественным блеском, и лучи от них вдруг озарили весь кабинет, нигде не оставляя темного пятнышка; даже в тех местах, которые должны были бросать сильную тень, и там все внезапно посветлело и сделалось как бы прозрачным… В то же время Араратову послышался голос; он был ему совсем незнаком. Каждый звук отделялся отчетливо и ясно; голос звучал равномерно, бесстрастно, напоминая накат морских волн на ровный плоский берег.

Араратов хотел что-то сказать, приподнял голову, но, ослепленный лучами света, опустил ее снова. Он попробовал отвернуться, но и это не помогло: свет бил уже отовсюду, все заливал, все пронизывал и, казалось Араратову, проникал далее в него самого и в глубину его души, не оставляя и в ней точно так же темного уголка. Араратов чувствовал себя точно прикованным, лишенным сил и воли; у него сохранилось ровно настолько сознания, чтобы понять бесполезность борьбы против этих беспощадных лучей, перед которыми все расступалось, все как бы таяло, которые беспрепятственно всюду проникали, не стесняясь, по-видимому, никакими земными условиями, не признавая никаких установленных законов.

Перед Араратовым между тем все глубже и шире раскрывалось световое пространство. В нем показались сначала мириады темных подвижных точек; размножаясь с неимоверною быстротой, они сходились столбами — то опускаясь, то подымаясь, — как мошки в знойный вечер, и вдруг, словно сговорившись, стали отделяться, увеличиваться в объеме и складываться в то же время в какие-то смутные, неуловимые для глаза очертания…

Не успел Араратов одуматься, как уже в том, что казалось неопределенным, обрисовались человеческие образы и целые группы лиц, спешивших, по-видимому, установиться в известном порядке — как актеры перед поднятием занавеса во время парадного спектакля.

Араратов с первого взгляда узнал не только всех тех, с кем когда-либо встречался в жизни, но увидел между ними самого себя, и, что особенно его изумило, увидел себя повторенным во всех возрастах и в одно и то же время в разных группах… Еще секунда — и перед ним так же отчетливо, как на стеклах волшебного фонаря, развернулась полная картина его прошлого…