Старинные рождественские рассказы русских писателей. Сборник

Фалалейка долго без движения, как истукан, смотрел на татарина и будто ничего не понимал. А потом в его голове зашевелились мысли, лениво и медленно, как оттаивавшие снега. И тогда он наконец понял все: он, Фалалейка, убил человека. Человека убил! Фалалейка весь всколыхнулся под этой мыслью, будто под ударом кнута, и затем снова застыл в прежней позе.

Вместе с тем в его сердце, где-то в самом темном углу его, будто проснулось давно позабытое, поруганное и попранное чувство; проснулось и поползло вон, медленно, робко, как бы стыдясь самого себя и постепенно вырастая. Фалалейке стало внезапно тяжко, и он мучительно затосковал. О чем он тосковал, он и сам хорошенько не знал, но он тосковал, хотя его тоска и была неопределенной. Он тосковал о горькой долюшке, о нужде, о святых угодниках, о которых он слышал в церкви, о скитах, где спасаются Божии люди, о ломоте в простуженных ногах; сидел и тосковал, припоминая всю свою жизнь. Что это была за жизнь? Его детство прошло без радостей, а молодость — в звериной охоте. Он всю жизнь бил зверя и сам озверел душою. Озверел и пырнул человека ножом. За что? За семь целковых? А разве ему легко это? На нем тоже есть крест, как и на других, он тоже крещен святою водою.

Фалалейка понял все это и вдруг заплакал тяжело и горько. А потом, выплакавшись, он сказал тому, с пропоротым животом:

— Слушай, давай я посажу тебя в салазки и отвезу к детям. К утру довезу. Волка продадим и хлеба купим! Тебе и детям!

Фалалейка боялся взглянуть на татарина, ибо теперь ему было бы больно увидеть его лицо. Он услышал:

— Сажай мина, добрий человек, в салазки и купим, добрий человек, хлиэба!

Фалалейка помог татарину сесть в салазки, запрягся в них и повез Махметку и волка; но скоро ноша показалась ему слишком легкой, и он оглянулся посмотреть, не выпал ли Махметка из салазок.

Он оглянулся и остолбенел. В салазках сидел старец с серебряной до пояса бородою и в монашеском одеянии. Фалалейка узнал в нем того святого, глядевшего на него с укоризной в его избе.

— Не бойся. Разве тебе стыдно, что ты пожалел меня? — сказал старец.

Старец улыбнулся. А Фалалейка затрепетал всем телом и проснулся.

Он лежал на печке у себя в избе. Перед ним стояла Маланья и говорила:

— Вставай. К тебе посол: барышня, вишь, тебе деньги прислала вперед под дичь. Вставай!

Фалалейка сидел на печи и ничего не понимал. Маланья заметила, что все его лицо было мокро от слез.

1908

Александр Куприн ( 1870–1938 ) Начальница тяги. Самый правдоподобный святочный рассказ

Этот рассказ, который я сейчас попробую передать, был как-то рассказан в небольшом обществе одним знаменитым адвокатом. Имя его, конечно, известно всей грамотной России. По некоторым причинам я, однако, не могу и не хочу назвать его фамилии, но вот его приблизительный портрет: высокий рост, низкий и очень широкий лоб, как у Рубинштейна; бритое, точно у актера, лицо, но ни за актера, ни за лакея его никто не осмелился бы принять; седеющая грива, львиная голова, настоящий рот оратора — рупор, самой природой как будто бы созданный для страстных, потрясающих слов.

Среди нашего разговора он вдруг расхохотался. Так искренно расхохотался, как даже старые люди смеются своим юношеским воспоминаниям.

— Ну, конечно, господа, — сказал он, — так пародировать святочные рассказы, как мы сейчас делаем, можно до бесконечности. Не устанешь смеяться… А вот я вам сейчас, если позволите, расскажу, как мы однажды втроем… нет, виноват, вчетвером… нет, даже и не вчетвером, а впятером встречали Рождество… Уверяю вас, что это будет гораздо фантастичнее всех святочных рассказов. Видите ли: жизнь в своей простоте гораздо неправдоподобнее самого изощренного вымысла…

Мы трое были приглашены на елку к владельцу меднопрокатного завода Щекину, в окрестностях Сиверской. Наутро нам обещали облаву на лисиц и на волков с обкладчиками-костромичами, а если бы не удалось, то простую охоту с гончими. В этом приглашении было много соблазнительного. Елку предполагали устроить в лесу — настоящую живую елку, но только с электрическим освещением. Кроме того, там была целая орава очаровательных детишек — милых, свободных, ничем не стесненных, таких, с которыми себя чувствуешь в сто раз лучше, чем со взрослыми, и сам, незаметно для себя, становишься мальчуганом двенадцати лет. А еще, кроме того, у Щекиных в эти дни собиралось все, что только бывало в Петербурге талантливого и интересного.

А мы трое были: ваш покорный слуга, тогда помощник присяжного поверенного, один начинающий бас — теперь он мировая известность — и третий, ныне покойник, — он умер четыре года тому назад или, вернее, не умер, а его съела служебная карьера.