Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской

А Московка надеялась там тетрадь беречь и записывать…

— Нать на мельницу проситься — там каморка есь, для того и слажена: проезжих приючать до парохода…

— В деревню куда-ле проситься, там и телеграф — узнаем нашшот парохода…

А дед Кулоянин решительно:

— Я на Анлигу иду. С Андиги рюжа-та заказана, там и кончу.

У Московки сердце упало: все в разные стороны разбредутся, кто куда.

Рушилось дело, а еще на сегодня затеяли волшебные сказки.

Скоморох воскликнул:

— А ну, всем ана Андигу! Не рой вешши из пешчорки! Клади суды от дожжа кому нать, да храните нашу кладь! Идем, бабки, на Андигу сказки сказывать! Там тепло, там чист о!

Московка недоумевала:

Какая Андига? Куда? Так бы хорошо в коморке на мельнице (можно-б сказки сказывать и записывать), а тут еще нерешительные голоса увеличили сомнение.

— Далеко! Бабкам на гору не вызняться!

Но Скоморох не унимался:

— А мы на што? На руках унесем! Идем, штоль, бабушка, до дожжа настояшшаго.

Московка колебалась.

— А здесь естьли? На мельнице?

— Да в коморку всем не взойти. Тесно. И сидеть-то лавок не хватит, не то што повалиться. Идем на Андигу!

— Да што это тако?

— Тако красивенько местечко. Идем!

Другие пояснили:

— Там ране часовня была, а ныньце колхоз.

— Любопытно. Но как же кладь?

— А тут в пешчорке останется, хто унесет? Дорожного человека обидеть… Это у вас там на Москвы — все полиция-милиция, а из-под носу ташшат. У нас жа: хто дорожного человека обидит, — тому голова не сносить! Ну, идем…

И Скоморох подхватил Московку под локоть, крикнув в полуоборот Помору:

— А ты другу бабку! Вот мы и с нареченныма! Не отставай, Ошкуй! Хто ишша с нами? Чего стала?

— Да все думаю нашшот парохода… вдруг придет… — лепетала Московка.

— Давай вицю! Бабок погонять! Ведь услыхаем свисток-от. На Андиги ишша лучша! И услыхаем и увидаем! С горы-то видко! Да с горы-то прям и скатимся к реки, а оттуль тропка по бережку сюда к причалу. А сейчас в волось идем. Небось хлеб-от приїли? Нать в коператив зайти? И мне нать — табачку захватить. На телеграф нать? Про пароход справитьсе? Ну, ну, вызнимайтесь, бабушки! Вот и ладно. На волости все дела справим да и лесом ишша на горку вызнемся… Поможом, подхватим! Тут и Андига. Там нас оприютят. Горницы большашши. Печку затопят, чайку согреют, чего-ле поїсть дадут. Хозейка обрадеет людям за место лешаков.

Так болтая, сказочная компания, за которой увязалось еще три-четыре человека, дружно поднялась на высокий и крутой берег. Оттуда среди полей открылась большая деревня, охваченная сосновым бором. Через сетку дождя она казалась серьезной и важной: не видно было ярких пятен повойников и платков; в полях двигались одиночные фигуры; не заметно досужих, толкущихся ребят и, верно, их отсутствие да черные прясла в полях придавали всему такой степенный вид.

Только овцы кучками бестолково двигались по дорогам между огороженными полями и толкались, стараясь проникнуть в поля с соблазнительной высокой травой на межах. Изредка доносился резкий крик: «Петронька! Кычки-те у Савватевны!»

И тогда из-за куста выныривал Петронька в отцовской к абате ниже колен и запускал камешком в бестолковых овец.

А из деревни шел неумолимыи страж в длиннейшей хворостиной. Она была так велика сравнительно с малым ростом стражника, что перетягивала его, и он на ходу качался из стороны в сторону. Он был бос и в малице, в самоедской шапке с косами. Белобрысые брови сдвинуты, а круглые голубые глаза глядели строго. Подойдя к огороде, он сиповато крикнул: «Петронька! Отложь заворы-те!»

И Петронька, подбежав, разложил заворы, а стражник стал у столба. Овцы поскакали к проходу, а насупленный стражник огревал хворостиной каждую.

— Петронька, заложь ворота-ти! — и, так же насупившись, стражник стал ждать подходящих с реки.

— Раз!

И каждый получал по удару хворостиной, пока дед — Кулоянин не схватил ее:

— Вишь, большевик! Впрямь и есь большевик!

Дед приостановился и поймал привратника за меховые косы. Шапка осталась у деда в руках, а белобрысый герой лет трех увернулся и так же хмуро глядел. Дед протянул ему кусочек сахару, он схватил его и сейчас же свистнул хворостиной по компании.

— Ах, ты!..

А сам сиял. Отойдя, дед повернулся и залюбовался «большевиком».

— Еруслан Лазаревич! Сам себе винуетсе, сам себе палицей пометывает!

«Еруслан Лазаревич», действительно, хворостину перекладывал из рук в руки, но вдруг… лицо его исказилось, он бросил хворостину и с громким ревом кинулся к деду, уткнулся в его колена и залился, топоча босыми ножонками.

— Ну, ну… Пойдем в лавку, конфетика укупим с тобой, сам, сам…

И дед, взяв молодца за руку, решительно пошел впереди. Но и всем было надо в лавку, а более всего Московке. Ей понадобилось и сушек, и «дессерту», т. е. монпансье, и жамок, и кедровых орешков; мало этого, — пошепталась со Скоморохом, дала ему денег, и тот исчез.

Выходя из лавки, Кулоянин торопливо сказал:

— Я догоню, только малого к матери сведу.

А когда Московка насыпала в шапку малого гостинцев, дед деловито сказал:

— Падай в ноги!