Старое вино «Легенды Архары»

– Моя слава, Люси, была несколько сомнительная.

– Как!? Ты молчал! За все эти годы нашей жизни ты не признался, что вкусил скандальную славу! Ну, говори же, говори! Где? Когда?

– Картина была такая – «Корова на лугу». Вымя розовое, налитое. И пять сосков.

– Как пять? У коров четыре.

– Тогда это вызвало резкие политические ассоциации. Пять сосков – это пятилетний план. И он как бы абсурден. Теперь это даже несмешно, а тогда весь город меня на руках носил. Это было ещё до тебя. Я был молодой, дерзкий. Тогда ты вышла за меня в надежде стать женой великого художника…

– Ни о чём подобном я даже и не думала. Просто ты мне нравился.

– Ты всю себя отдала мне. Вот, отыграла своего Бетховена, отгремели те аплодисменты, и потом со мной – сплошная чёрная полоса… Прости, не оправдал…

– Ну, ну, что это ты вдруг загрустил? У тебя много замечательных работ.

– Кому они нужны в запасниках, Люси?

– Тебе были нужны, когда ты их создавал.

– Создавал, между прочим, в уповании на мировую известность!

– И это прекрасно. Хотя бы великое упование было у тебя, и, надеюсь, оно живо в тебе до сих пор.

– Ну, как-то так.

– У тебя прекрасный набросок на мольберте. Смело. Свежо.

– Ты так думаешь, Люси?

– Ну, как-то так.

Они остановились у парапета, глядя на яхты в гавани.

На двухмачтовом кэче поднимали паруса. Ветер волновал полотнища одинаково с водой, намекая на их родство.

Он пристально наблюдал за отходом судна, а она деловито просматривала вызовы в мобильнике.

– Смотри-ка, тебе предлагают иллюстрировать детскую книжку, – сообщила она.

Он помрачнел, тяжело вздохнул и зашагал по набережной в обратном направлении.

Едва поспевая следом за ним, она на ходу поглядела в зеркальце и, догнав, опять взяла его под руку.

Часть II Трамвай любви

Маша и медведь (Рассказ молодого инженера)

Она плакала.

– Завтра – на дачу. На весь отпуск!

– Из-за этого так огорчаться?

– Меня увозят на дачу, понимаешь?

– В общем, догадываюсь.

– Гриня, это рабство какое-то!

– У рабов есть право на восстание. Поживи у подружки. Можешь и у меня.

– Это будет предательством, Гриня!

– Это – тирания, Маша!

– Это – папа! Он меня любит!

– Он любит себя.

– Ты не понимаешь…

Вот уже года три, как мы были знакомы, вместе отсиживая часы в офисе небольшой строительной фирмы, в отделе виброустойчивости. Изредка выезжали на замеры в спецмашине. Водителем был дядя Петя – отец Маши. Он и шефа возил, а в долгие часы безделья вышагивал по коридорам офиса весёлым надсмотрщиком. Кажется, даже сам шеф его побаивался. Бесцеремонно, обаятельным простаком заходил дядя Петя в любой кабинет и с ходу начинал тянуть «одеяло на себя». Его любили как большое домашнее животное. Целыми днями околачивался он в кабинетах. Непременно и в нашем, вибрационном.

По коридору приближался неслышно. И если у нас с Машей было тихо, то он ударом плеча распахивал дверь в надежде застать нас за чем-то, по его мнению, непристойным.

Мы были крайне осторожны, и разоблачения не получалось. Однако попыток «взять меня за шкирку» он не оставлял. Чувствовал неладное, что какая-то туча надвигается, тать ночной вожделеет его бесценную Машу….

А если, подкравшись, слышал наши бесстрастные голоса, то отворял дверь медленно, заговорщически, высовывал голову и вырастал в кабинете этаким пятидесятилетним озоруном с глянцевым безбородым лицом, белой пыльцой на розовом черепе, маслянистыми глазками – в армейской выкладке с множеством клапанов и карманчиков.

Меня он называл не иначе, как Григорий, но на южный манер смягчая обе «г» в моём имени, хотя сам был кровным северянином. Вроде бы как унижал.

– Хрихорий! – говорил он, развалясь на стуле посреди нашего кабинета. – Рождённый ползать летать не может!

Его провокации заводили меня с полуоборота. Вот и тогда я принялся длинно рассуждать, что летающая бабочка рождается из ползающей гусеницы, и, следовательно, пословица бессмысленна. А живот дяди Пети в расстёгнутой выкладке под тельняшкой уже трясся в язвительном смехе:

– Дарвина давно перечитывал, Хрихорий? У бабочки полное перерождение. Все вещества в ней совершенно не похожи на гусеничные. Эх, Хрихорий, Хрихорий!..

Как и все представители его профессии, он был начитан. Эссе Шопенгауэра «О женщинах» знал едва ли не наизусть. И как-то совмещал женоненавистнические убеждения этого немца со своей страстной отцовской любовью, которая, мне казалось, тоже, как бабочка и гусеница, имела двойственную природу. Чистая родительская – в бытность Маши десятилетней девочкой. И банальная мужская – к цветущей молодой женской особи Марии Петровне, как он её напыщенно величал.

«Наша Маша» была восхитительна. Она была, безусловно, красива, но какой-то негородской красотой, будучи возделанной в теплице постоянного отцовского контроля.

Первое время красота её меня даже озадачивала. Потом дошло: косметики не хватает!

«Если заливной луг и в диком виде прекрасен, – думал я, – то лужайка перед домом требует доводки, ландшафтного дизайна, так сказать».