Старое вино «Легенды Архары»

По мягкосердию своему Варламов не мог дать пинка пожилому «другу редакции», хотя не останавливал себя, имея дело с более молодыми и наглыми. Сейчас, доводя «чайника» до форсажа, он лишь оттеснял его к дверям.

Зато секретарь Онегин и политолог Шайтанов грубо, невежливо, не стесняясь возраста, решительно толкали назойливого старика, подавляли в два голоса.

Когда дверь за «пророком» захлопнулась, Варламов сказал:

– Внимание, друзья! Нас опять вынуждают сменить базу На выпуск текущего номера прошу мобилизовать все силы. Итак, пройдёмся по полосам.

Ни строчки моей не было в номере, не надо было ждать ни кнута, ни пряника. Сиди себе, блаженствуй, обсыхай, входи в курс и лишь по резким приказным замечаниям Варламова, по напускной строгости шароподобного, наголо бритого Онегина представляй вид будущих газетных полос и прислушивайся, как в стекло плещутся последние пригоршни дождя, клейко шелестят шины на асфальте.

Удивляйся, что ты, пышущий праздной созерцательностью, не стесняешься разгорячённых идейных «коренников», как это бывало после отпуска в советских редакциях, когда такие, как я, вынуждены были вести двойную писательскую жизнь: днём – в газете, по ночам – на себя. В редакции «ЛЕФа» удавалось жить нерасщеплённо. И в деревне, в тысяче километров от Москвы, сохранять, лелеять дух газеты, ухитряться говорить из своего мезонина с публикой мегаполиса.

И здесь, в центре столицы, оставаться провинциалом, деревенщиной, самим собой.

Я сидел на корточках у дверей, вспоминал лимонно-желтый закат в деревне перед торжественным снегопадом в июне, жаркий огонь в печи – в противовес, и нежно скучал по сынишке (вот уж никак не думал, что в сорок пять запечалюсь слёзной радостью о каком-то младенчике).

– Пока ты у нас никуда не задействован, Александр? Съездишь на выпуск? – вырвал меня из сельских бдений голос Варламова.

По породистому носатому лицу «командира» со лба прошла волна чувств: от зубоскрипящей суровости до болезненной застенчивости и словно бы вины передо мной.

– Я с удовольствием, Андрей Андреевич. Только куда теперь?

– Договорились с владимирской типографией. Тираж – девяносто две тысячи. Оплата – наличкой. Так что возьми на всякой случай «зажигалку» у Васильева (так называли в редакции травматический пистолет).

– Понял!

15

Когда все поднялись и опять стало тесно, продолжилось моё купание в любви: ввалившийся прозаик Царицын троекратно общекотал своей бородой. Пхнул в бок второй после Онегина кругляк в редакции, публицист-модернист Ценципер. Огнедышащая торговка Тамара, не щадя помады, присосалась где-то за ухом.

Коммерческий директор Коля Пикин, и зимой и летом одетый по-фашистски в чёрное с головы до пят, играющий какого-то штурмбаннфюрера, крутого политика, а на самом деле крайне добродушный и простоватый, даже в своей коммерции, брянский мужик, вытащил из-под стула полиэтиленовый пакет, полный денежных пачек.

– Тут около двадцати «лимонов», плюс-минус тысяч сто. Девки вручную считали, наверняка ошиблись.

Из своей дорожной сумки мне пришлось сперва вывалить на пол все пожитки и загрузить на дно влажные деньги, ворохами натасканные в редакцию газетными торговцами-тележечниками.

С трудом сведя молнию на сумке, я выбрался из давки на улицу и стал поджидать друзей для похода в Клуб писателей.

Голубая дымчатая Остоженка сияла чистотой. Сверкали отлакированные водой главки церкви. Москва представала передо мной в своём лучшем виде. Но отпускная беспечность уже сменилась осторожностью подпольщика, включилась звериная хитрость, обострилось чутьё, расширился обзор.

Тревога нагрузила душу, пистолет – карман.

Нетяжка была служба экспедитора, но угнетала этими двадцатью общественными миллионами и макетами газетных полос следующего номера.

Неказистая сумка моя вобрала в себя всю энергию душ и простеньких плотских устремлений – поесть, заплатить за квартиру, приодеться – двадцати человек редакции.

И главное было сейчас – не снимать сумку с плеча даже в туалете.

16

На следующее утро я проснулся от звона церкви под окном.

«Рень-рень-рень», – скромно отбивал маточный колокол. Детками щебетали подголоски: «Сили-дили, тень-тень».

И железный мостик через Яузу звенел под каблуками прихожан.

Я радостно скинул простыню, сел на диван, отдуваясь не столько от похмелья, сколько от кошмарного сна – привиделось, будто падчерица соблазняла. Тряс головой, мял лицо, с ужасом разбирал сон. Думал: не исключено, что когда-нибудь по пьянке он и сбудется. «Спаси и сохрани!»

Я перекрестился и только теперь хватился сумки с деньгами. И опять перекрестился – сумка лежала под подушкой.

В кухню прошёл в трусах мимо комнаты падчерицы, поморщился от запаха перегоревших духов и помады, как морщился от запаха грешной молодости в прежней семье – от перегара окурков в карманах Дениса.

Глянул в зеркало.

Под глазами слегка припухло после вчерашнего «праздника возвращения». За границами бороды на щеках и на шее наросла щетина.

Босые ноги на полу покалывало песком. Квартира без Татьяны была запущена. Шарики пыли мышатами сновали по длинному коридору вдоль книжных стеллажей.