Старое вино «Легенды Архары»

Я представлял её тонущей, бьющейся подо льдом, представлял, как горло её распирается водой, потом грудь взрывается от боли, в глазах – вспышка, и конец. «Нырнул бы за ней? – пытал я себя. – Нет. Слабо. Метался бы по льду в то время, когда она гдето под ногами у меня уже плыла бездыханная. И тела бы не добыть до весны. Запил бы. Ушёл к бомжам. И сдох бы, вшивый, где-нибудь на вокзале».

9

Ночью на полатях я ругал её торопыгой, тайком утирал свои слёзы, покашливанием сбивал спазмы.

Заснули мы, как всегда, едино и вмиг разлетелись каждый в своё одиночество.

Мне приснилась в ту ночь слепая женщина на обочине тротуара. Она кутала голову в платок, манила рукой. Я перевёл её через дорогу и распрощался, а она вдруг схватила меня сзади за пиджак. Я оглянулся – о, дьявол! Это была Ларка!

Видимо, я застонал тогда, потому что проснулся от шёпота Татьяны:

– Тебе плохо?

– Опять она…

– Знаешь, милый, у меня, кажется, началось…

Татьяна слезла с полатей, встала перед Иверской – аршинной доской без оклада, и только произнесла: «Радуйся, дева», как прикусила язык, вся сжалась, вышла из дома в ночь, принялась быстро, загнанно ходить по тропинке от крыльца до реки и обратно с низко склонённой головой, с заложенными за спину руками, будто в глубоком размышлении, как заведённая.

А я кинулся раскочегаривать баню.

10

В кромешной мгле слепо и сильно дуло с юга, и на рассвете с реки донёсся оглушительный шорох – пошёл лед.

Татьяна стояла на берегу и дрожала от возбуждения:

– Ни разу не видела ледохода.

Лавина из-за поворота с разгону врезалась в песчаную кручу противоположного берега.

Белые плиты наползали на выступающую землю, «скусывали» дёрн с кромки.

Татьяну терзали рези и корчи. Она терпела до тех пор, пока под ногами у неё вдруг не сделалось мокро и не подтаял снег – это из неё пролились воды и соединились с речными.

– Больше не могу.

Она прибежала в баню. Голая и виноватая полезла в едва нагретую воду. Села в ванну, и ей сразу полегчало.

– Тебе, милый, столько хлопот.

Опёрлась локтями о грубые неструганые доски, закусила губу и потужилась.

Расселась поудобнее, сунула руку между колен и по-птичьи беззащитно пропищала:

– Ой, уже головка.

Я развёл ей колени и увидел внизу живота какой-то посторонний чёрный пузырь. Не засучив рукава, погрузил руку в воду, ладонью обхватил этот пузырь, оказавшийся на ощупь горячим, склизким камнем, пальцами сдвинул обруч материнской кожи.

Головка выскочила по горло личиком вбок и сразу заволоклась мутью.

Я нащупал плечико, потянул – ребёнок вытолкнулся из утробы быстро и сильно.

– Не давай ему всплывать, – шепнула Татьяна, силясь разглядеть то, что она носила и что теперь отделилось от неё. – Подержи его под водой.

Мальчик глядел со дна ванны, из розового становясь голубеньким, а Татьяна всё шептала: «Не бойся, он должен закаляться».

Но я уже не мог терпеть этой пытки. Поднял ребёнка. Раздался крик: «Ляа-а-а…»

Стала вылезать из воды и мать.

Метровый жгут пуповины позволил ей свободно перешагнуть через борт, сесть на краешек лавки.

Кулаками она сильно надавила на живот, и кровяная медуза плаценты плюхнулась в таз.

Я всё это время сидел на корточках с кричащим сыном на ладонях, ждал, когда помоется Татьяна и накинет пальто.

Завёрнутого в одеяло мальчика взяла мать, а таз с плацентой – я. Теперь пуповина как бы соединяла и нас с Татьяной.

Чтобы случайно не дёрнуть её, мы двигались шаг в шаг, теснясь в узких дверях баньки, и наконец выбрались на свет Божий.

11

Низкое солнце сияло на свежих изломах мчащихся торосов. На черёмухе изумлённо орала ворона.

Бешено жужжал деревянный самолётик на крыше. И пел свою песню новорожденный: «Ляа-а-а…».

Пока малыш спал, Татьяна обрезала пуповину.

Я закопал плаценту под черёмухой, по поверью, навек привязав сына к этому месту на земле.

А потом, хмельной от бессонной ночи, посреди двора крушил топором старый бабушкин сундук, готовя дощечки для колыбели. Лезвие сверкало на солнце, и треск пересохшей вековой древесины сливался со скрежетом льдин на реке…

12

Град ударил по железу вагона, будто охотничью дробь высыпали на чашечки весов. Я инстинктивно втянул голову внутрь. Несколько ледышек щёлкнули по туалетному зеркалу.

Я задвинул раму и в полутёмной кабинке стал перед зеркалом приглаживать колтуном взбившиеся волосы, плескать на голову воду из кнопочного краника. Ширил покрасневшие от ветра глаза, оценивал дряблость подглазий, глубину морщин у переносицы, частоту седого волоса в бороде и прикидывал, сколько ещё до старческой немощи осталось желанно скитаться мне по милой земле на автобусах и поездах.

Выходило, что, когда я стану пенсионером, Сашеньке стукнет пятнадцать. Уже будет из семьи, из гнезда глядеть, отрываться от сердца, – больно будет. «Милый, не спеши…»

Дверь туалета дёрнулась. Рукоятка нетерпеливо вращалась со стороны коридора.

Я откинул щеколду и вышел.

Гордая в своём стеснении молодая женщина стояла перед дверью, будто бы просто так в окошко глядела, наблюдала грозное явление природы, хотя на самом деле, наверно, терпела из последних сил и пылала ко мне ненавистью.