Старомодная история

Иным было мнение Мелинды. Она считала: родители Йожефа должны бога благодарить, если через внучку Сениора породнятся с семьей Яблонцаи, ну а если они выберут именно эту выдру, Ленке, у которой даже глаза-то не как у других, не синие, а зеленые, а стройность ее так просто уже доходит до смешного, ноги — длинные, как у комара, — то можно, конечно, осуждать их за плохой вкус, но не за правильность выбора. Конечно, у Ленке за душой ни гроша — но все равно она в родстве с королем Белой IV; а о Йожефе можно многое сказать, только не то, что его предки пришли сюда с Арпадом. Мать Беллы считала вполне естественным, если идиллия завершится благополучным концом: Ленке — славная девушка, красавица, умница, и остроумием бог ее не обделил, ну а что касается ее родителей, так ни к чему об этом много говорить; словом, Ленке любой дом только украсит. Белла настолько была уверена в том, что подруга ее станет женой Йожефа, что иногда задумывалась, какое платье ей надеть как будущей подружке на свадьбу Ленке, и, поскольку из бывавших у них в доме молодых людей никто ее особенно не интересовал, заранее горевала, что будет чувствовать себя одинокой на этой свадьбе — не Каритас же ей брать дружкой.

Встречаясь в обществе, родители Йожефа были очень милы с матушкой: знай Ленке хоть немного людей, она отметила бы, что они слишком уж с ней милы. Но матушка была влюблена и доверчива, она благодарным взглядом провожала мать Йожефа, некрасивую, как Нинон, и, когда ей приходилось идти мимо дома Йожефа, потихоньку гладила его стену. Десятилетия спустя я поймала ее на том же самом, когда мы проходили по старой Бочарной улице, словно не минуло с тех пор полстолетия, словно жившие тут когда-то люди не умерли или не были так далеко, что как бы и умерли, а главное, словно люди эти не обошлись с нею так жестоко; я сердито сказала, чтобы она не смела больше этого делать: что за абсурд — гладить стену. Матушка тогда посмотрела на меня и ничего не ответила, только головой медленно покачала; так она смотрела, когда пыталась научить меня чему-нибудь, а я оказывалась на удивление непонятливой. Когда я догадалась, что это, собственно говоря, жест Электры, которая, поглаживая землю — а не стуча по ней, — пытается убедить властителей подземного царства пустить ее еще раз в незабвенную, вечно оплакиваемую молодость, к Агамемнону, — когда я поняла это, ни матушки, ни Йожефа уже не было в живых.

Об этой любви, кстати говоря, высказывались обе заинтересованные стороны; любовь эта не относилась к тем тайнам, о которых упомянула перед смертью матушка и которые она навеки унесла с собой. Говорил мне о ней и Йожеф на неудачном ленче у Гунделя; его рассказ во всем почти дословно совпадал с матушкиным. «Йожеф был самым красивым юношей в городе». — «Матушка ваша была самой красивой девушкой». — «С Йожефом всегда было весело». — «Ленке была очаровательна, остроумна». — «Как он танцевал!» — «Как она танцевала!» — «Куда бы мы ни пошли, все девушки смотрели только на Йожефа». — «Где бы мы ни были, мужчины тут же обращали внимание на Ленке». — «Он любил то же, что и я». — «У нас были одинаковые вкусы». — «Если он за кем-то ухаживал, это много значило». — «Она была Ленке Яблонцаи, не кто-нибудь».

Йожефа я слушала недоверчиво и угрюмо, матушку же мы вместе с братом слушали раздраженно. Бела думал при этом о своем отце, который едва ли был так неотразим со своей чахоткой и со своим банкротством и которому вредно было находиться в бальном зале, где, стоило ему засмеяться, его начинал мучить кашель; я же думала об Элеке Сабо, который танцевать не умел, в обществе скучал, прогуливающихся по главной улице господ презирал, а по-настоящему любил лишь читать да сидеть дома и в любых условиях пытался воссоздать вокруг себя, хотя бы в миниатюре, деревенские порядки, напоминающие размеренный уклад жизни кальвинистов старых времен. С братом мы во многом не находили общего языка, но в одном сходились вполне: мы одинаково ненавидели Йожефа за то, что матушка так скованно и холодно принимала ласки, объятия, любовь моего отца и отца Белы.