Старомодная история

Родившаяся в 1853 году в Майстертоне, вышедшая замуж за хирурга, тоже англичанина, и в двадцатидвухлетнем возрасте написавшая и издавшая под девичьей фамилией свой первый роман, «Coming through the Rye», писательница и не догадывалась, конечно, насколько бестселлер ее, выдающий незаурядную наблюдательность и мастерство, строящийся во многом на автобиографической основе, способный вызывать у читателей бурный восторг, горькие слезы и искреннее потрясение, этот апофеоз любви до гробовой доски, любви, не оскверненной, разумеется, плотской близостью, который появился в Венгрии, в переводе Эмилии Зичи, уже в 1878 году, спустя всего три года после английского издания, — насколько вредной была эта книга. Пожалуй, никогда матери, школа, гувернантки не отбирали тщательнее, чем в то время, в 1900 году, книги, достойные попасть в руки молодой девушке; однако роман «Идущая через рожь» выдержал самые взыскательные требования и занял место на полках. Готовясь к работе над «Старомодной историей», после «Пути в Золотую страну» я приобрела и эту книгу; я читала ее, с первой и до последней строчки, с каким-то неприятным ощущением, будто касалась некой скверны. Книга эта была как злобное пророчество: она начиналась стихотворной эпитафией, в которой названа была даже болезнь, от которой умерла моя матушка, а в конце, в сцене агонии Уотти, опять-таки с жуткой правдивостью воспроизводился момент, когда матушка покинула нас. Пока я собирала сведения о ее жизни, однажды меня уже больно ударила по нервам зловещая игра в утопленницу в бассейне у Сиксаи; нелегко было мне читать и надгробный стих, который даже в своей плохо переведенной простоватой наивности довольно достоверно перечислял симптомы сердечной и легочной астмы и тройного перелома шейки бедра. И вообще история Элен Адэр меня не растрогала, а возмутила. Хелен Метерс умерла в 1920 году; в то время матушка уже четыре года как вышла замуж во второй раз, за моего отца, и у нее не только был сын, рожденный от брака с Майтени, я тоже уже существовала на свете; книга тем или иным образом повлияла на судьбу, всех нас: Белы Майтени-старшего, Элека Сабо, и матушки, и моего брата Белы, и мою, и даже Мелинды в известной мере. Писатель крайне редко способен заранее определить, что он создает и что разрушает: Хелен Метерс, которая была лишь на тридцать лет старше моей матушки, вероятно, не поверила бы, если б ей сообщили, что в венгерском городе Дебрецене она на всю жизнь убедила одну юную девушку в том, что в земной жизни не следует ждать счастливой любви, что верить в осуществление надежд — это несбыточная иллюзия; роман этот заставил матушку считать естественным и простительным — простительным во имя любви — грехом мужскую неверность, грубость, внушил ей, что нет смысла бороться против бесчестия, обмана, что гордость, может быть, делает человека несчастным, но зато оберегает его от грязи; книга побудила ее верить, что подлинно активным можно быть лишь в сотворении зла, добро же всегда неловко, наивно и уязвимо.

Не проходит и шести лет с момента, когда книга Метерс попала матушке в руки, как в Лондоне становится шумно от криков суфражисток, — в Лондоне, где писательница из окна квартиры своего мужа-хирурга на Харли-стрит имеет возможность видеть толпы демонстрантов; не проходит и шести лет, как в гробу с телом королевы Виктории несут хоронить ложный стыд и заблуждения эпохи; но для матушки, воспитывавшейся в монастырской школе, роман Метерс становится настольной книгой, это происходит неотвратимо, как несчастный случай, как железнодорожная катастрофа. Матушка была прирожденным борцом за права женщин, пусть это и не оформилось у нее никогда в сознательную позицию; она была в этом отношении максималисткой, мечтала даже не о равноправии, а о своеобразном матриархате, в котором мужчинам не отводилось вообще никакой роли. Матушка жила воображаемой жизнью англичанки Элен Адэр, бежала через поле ржи и со страхом ждала момента, когда войдет в ее жизнь, чтобы смутить ее, сделать несчастной, восхитительная и злобная Сильвия. Позже, гораздо позже, всякий, кто оказывался у нее на пути, становился в ее глазах Сильвией — даже дочь Лайоша Задора, Ценци, нежное, недолго прожившее на свете существо, безвреднее которого не попадало в поле притяжения Йожефа; Сильвией становится каждая любовница Йожефа, каждая из двух его жен и даже, как ни странно, ее собственная мать, Эмма Гачари. Юная Ленке Яблонцаи сплетает себе венок из живых цветов, надевает его на голову и бежит по поляне в Большом лесу: вдруг и она, как в романе, повстречает своего Пола Уошера. Так никого и не повстречав, она сидит в салоне у Бартоков, что-то читает Белле — и тут происходит тысячу раз происшедшее в ее воображении событие: на пороге появляется Уошер, у него очень темные волосы, очень темные глаза, все, как в романе, — это Йожеф.