Белла Барток вела дневник с десятилетнего возраста; Ленке Яблонцаи начала записывать свои мысли и все, что с ней случалось, лишь когда познакомилась со своей подругой и наконец-то нашла место — дом Бартоков, — где могла оставить в безопасности свои доверенные бумаге тайны. Густо исписанные тетрадки были целы еще в конце двадцатых годов; матушка хранила их в той огромной, закрывающейся на ключ деревянной коробке, в которой ее первый муж прислал ей картофельный сахар, к величайшей тревоге семьи Майтени: чего можно ждать от невестки, которая в качестве подарка в день помолвки просит пять килограммов картофельного сахару — ничего себе вкусы и потребности. Я помню, как она бросила свои записи в печь; я даже испытала тогда нечто вроде триумфа: наконец-то горят те тайны, которые были у нее до того, как я появилась на свет, и на которые все то и дело намекают. Гораздо позже — я тогда и сама уже была замужем — я поняла: матушка не с воспоминаниями своими пыталась разделаться; это все равно было бы бесполезно. Если детали и потускнели, стерлись в памяти, то целое останется там навеки; а кроме того, дневник Беллы аккуратно регистрировал не только ее собственную жизнь, но и будни и редкие праздники задушевной подруги, Ленке. Просто матушка не могла вынести, что отец постоянно пробовал открыть коробку; она боялась, что в один прекрасный день он взломает-таки замок, чтобы узнать наконец, чем же был так хорош этот Йожеф, что его никак невозможно забыть. Дневник же Беллы сохранился до самой ее смерти. Когда она с семьей жила уже в другом городе, часто, приезжая в Дебрецен на день поминовения, она останавливалась у нас, и мы вместе шли зажигать свечи на кладбище. В таких случаях она всегда привозила с собой и дневник, и, возвращаясь домой из царства покойников, они принимались читать вслух. Нас с отцом они, правда, не прогоняли, но и присутствовать при чтении нам нельзя было; конечно, никто не высказывал этого прямо и грубо: матушка просто говорила, что нам, вероятно, не интересно, что они читают, мы свободны до вечера и можем пойти гулять или в кино. Мы брели куда-нибудь, два несчастных Сабо; я злилась, отец был печален. Однажды я все-таки получила представление о том, что за записи были в дневнике Беллы. Она приехала к нам на очередной день поминовения, я лежала в постели с простудой, чтение происходило в соседней комнате. Снабдив меня чаем, лекарствами, книгами, подруги удалились в столовую, под лампу, висящую над обеденным столом; отец, как они хотели, ушел. Я попробовала читать, но вскоре отложила книгу, поняв, что если вслушаться, то я разберу чтение Беллы. Если бы такое произошло с матушкой, она тут же предупредила бы меня, чтобы я читала тише; матушка в жизни не открыла ящика, если он был не ее, не заглянула в чужой шкаф; в юности на столе у меня неделями могли лежать присланные мне любовные письма, пока я была где-нибудь на каникулах: даже отправителя и штамп на них никто не считал себя вправе посмотреть. Я же, конечно, и не подумала их предупреждать — еще чего! Более того, переложила подушку на другой конец кровати и расположилась так, чтобы как можно лучше слышать то, из-за чего нас с отцом всегда отсылали из дому. В тот день Белла читала, какой счастливой казалась Маргит Ленке, как она завидовала художнице, которая уезжает работать то в Надьбаню, то в Мюнхен — и потом имеет возможность представить всем доказательство своего таланта. Вот если бы она, Ленке, когда-нибудь стала свободной и независимой! Белла, по ее собственным словам, записанным в дневнике, была потрясена этим горячим признанием: она-то всегда мечтала зависеть от мамочки или — если таковой будет — от мужа, она нуждалась в теплом семейном круге, ей нужно было, чтобы кто-то являлся главой семьи, чтобы на нее возложены были определенные обязанности. А Ленке — Ленке мечтала улететь, вырваться из того мира, в котором жила, и доказывала, что раз уж ты родилась женщиной, то можешь быть свободной лишь в трех случаях: если ты человек искусства, если ты богата, если ты работаешь, — ибо лишь при этих условиях ты можешь обойтись без мужской помощи. Белла добавила к услышанному свои размышления: Ленке, при отсутствии материальной основы и должного образования, едва ли станет человеком искусства; на богатство, если Йожи женится на ней, она еще может рассчитывать, а если пойдет на службу, то и на независимость. Матушка, по свидетельству дневника, ломала голову над вопросом, почему мужчине позволено то, что не позволено женщине, и спорила с Беллой, утверждавшей, что это господь так устроил, ибо «забота о животе — мужское дело». Да ведь выходит-то как раз наоборот, забота о животе ложится скорее на женщин, доказывала шестнадцатилетняя Ленке Яблонцаи и приводила в пример веселых старых господ и Марию Риккль, которая большего стоит, чем сколько угодно мужчин. Я узнавала в этом свою матушку: сколько я себя помню, она всегда учила меня, что мужчина — существо низшего порядка; ведь в противном случае зачем мудрая природа, которая дала животным мимикрию и так заботливо устроила все для того, чтобы мир не вымер, — зачем бы она возложила залог будущего, залог непрерывности — потомство — на более слабый пол? Тогда, в шестнадцатилетнем возрасте, она лишь повторяла затверженный со слов купецкой дочери тезис; позже она получила возможность сама убедиться в справедливости проповедуемой Марией Риккль истины. С обоими своими мужьями она оказывалась в ситуации, которая лишь укрепляла ее во мнении, что «жеребцы» в большинстве случаев неспособны прокормить семью, что основная тяжесть во всем ложится на женщину и если бы не женщина, то наступил бы конец света. Странно и страшно мне стало, когда я услышала слова матушки, сказанные ею, почти ребенком, и поняла, как рано сформировалась у нее определяющая все ее поведение позиция: ничего не ждать от мужчин, это все равно бесполезно. Так оно и было всегда: она все делала сама, сама бралась за все и добивалась всего, она избавляла нас от всех забот — и никогда не была свободна, даже в старости неся на своих плечах тяжкое бремя.