Старомодная история

О признании, которое должно было прозвучать — и никак не звучало — из уст Йожефа, в то время, кстати говоря, ни Белла, ни Ленке еще не думали; любовь, переполняющая все существо матушки, довольствовалась малым. Йожеф ждал матушку перед школой, провожал ее домой, появлялся на тех увеселительных мероприятиях, которые эпоха рубежа веков считала дозволенными для молоденьких девушек, играл, когда желали барышни, в фанты. Дневник Беллы отмечает: у матушки никогда не было ничего, что можно было бы отдать в качестве фанта: ни кольца, ни браслета — ничего. Когда однажды она сняла, не понимая предосудительности своего поступка, бант с головы, мать Беллы купила ей серебряное колечко с подвеской «вера, надежда, любовь», и Ленке, счастливая, носила его повсюду; позже она получила в подарок от Дюлы Сиксаи крестик; Мелинда, постоянно ее сопровождавшая, даже на время игры не давала дочери Эммы Гачари своих украшений. Однажды, когда у матушки кончились все фанты, когда она отдала уже и гребенку, и заколку, она предложила вместо фанта картофелину и попросила разрешения сходить за ней в кухню. (Игра шла в салоне дома на улице Кишмештер, рядом с горкой, полной мелких ценных вещей, но Ленке Яблонцаи не имела права их трогать.) Дневник Беллы увековечил и эпизод с картофелиной, в восхищенном тоне хваля Ленке за находчивость; Белла — к счастью — не заметила, что эпизод этот был скорее мрачным, чем забавным, и не была шокирована вопиющей бесправностью Ленке. Такой фант, картофелину, могла бы, наверное, придумать Золушка, если бы ей довелось играть в эту игру. (Кстати, необычный этот фант, хотя матушка и выкупила его, в конце игры попросил Бела Майтени; Белла и этот жест нашла весьма милым и трогательным и была поражена, когда матушка сказала: ей все равно, пусть Майтени хоть съест его тут же; нехорошо, считала Белла, насмехаться над столь благородными чувствами.)

Белла, кроме родных, больше всего любила матушку, но дружба эта ничуть не меняла ее индивидуальность, равно как и на Ленке Яблонцаи, на формирование ее миросозерцания никакого влияния не оказывали мнения Беллы, порой во всем отличающиеся от ее мнений. Для Беллы ряса была священна, матушку же совсем не влекло к мужчинам — представителям церкви, она испытывала полное равнодушие даже к кумиру католического Дебрецена, красавцу Волафке, директору монастырской школы, мужчине со сладким, как марципан, лицом. Девочкой ей пришлось однажды убедиться, что ряса и священный сан отнюдь не исключают наличия у служителей церкви вполне земных желаний. Сексуальные представления матушки и без того являли собой нагромождение самых диких, смутных идей: Мария Риккль бесповоротно разрушила в ней способность к нормальным реакциям в этой сфере, и потому несдержанность Волафки произвела в ее душе более сильные разрушения, чем произвела бы в душе другой, в иной обстановке воспитанной девушки. Во время крестного хода матушка видела, как при приближении духовного пастыря, не умеющего побороть свои мирские страсти, чада и домочадцы Ансельмова дома падают на колени перед алтарем, установленным под аркой ворот, она опускалась и сама на колени перед облаченным в праздничные одеяния шествием, смотрела на дарохранительницу и размышляла: какой же руке должна она верить — той, которая шарила у нее под передником, тянулась к еле обозначившейся груди, или той, что благословляла сейчас Ансельма и дом его. Белла утверждала, что Ленке неправильно истолковала в свое время жест Волафки — обе они давно были замужем, когда матушка набралась смелости и рассказала ей об этом, — но ведь Белла даже тогда не верила во зло, когда видела его воочию. Матушка же с тех пор с подозрением относилась ко всем священникам, придя к выводу, что и эти — тоже «жеребцы», что есть лишь один мужчина, которого никак не отнесешь к «жеребцам», единственное исключение — Йожеф. Йожеф, порой мечтательный, а порой резкий, непостижимый, меланхоличный — одним словом, больше всего напоминающий Пола Уошера, — и Ленке старалась как можно дальше держаться от священников, которые порой появлялись у Марии Риккль в ее приемные дни. Позже мой отец пытался внушить ей, что она, очевидно, путала чуждающихся мира монахов с мирскими священниками, но матушка ему не верила.