Старомодная история

А на скамеечке той было пролито когда-то много слез. Мать того отважного родственника, что сохранил фотографию Эммы Гачари, была частым гостем на улице Кишмештер и хорошо запомнила фигурку сидящей на скамеечке Ленке Яблонцаи; впрочем, сначала ее пробовали сажать за общий стол, но под устремленными на нее враждебными взглядами она постоянно что-то роняла, опрокидывала и, уже вопя от страха, вдобавок еще и залезала руками в пролитую еду. Мария Риккль доверила кормление Ленке Мелинде, по та не отличалась особым терпением. За каждый упавший на скатерть кусок она щипала Ленке или дергала ее за волосы, чем достигла того, что, еще не сев за стол, ребенок начинал реветь и отказывался есть. Илона в то время была влюблена, голова у нее полнилась своими мыслями и надеждами на замужество; Мелинда скучала и злилась, Мария Риккль чувствовала себя усталой: втроем они кричали на Ленке — и нашли решение почти одновременно. Пока девчонка не научится есть, пусть ее кормят внизу, на кухне, пусть с ней мучается тот, у кого есть время. Вскоре Ленке исхудала до того, что, когда домашний доктор, Уйфалуши, пришел к ним в связи с ангиной Мелинды и заметил слоняющуюся по комнатам, осунувшуюся, прозрачную девочку, он оттянул ей веки и прописал железо. Окружению Марии Риккль — и дочерям, и прислуге — в тот день было не по себе. Какой стыд — вызвать у доктора Уйфалуши подозрение, будто они держат Ленке впроголодь; кто сам не живет в этом доме, тот все равно не поверит, что в таком ребенке уже проявляется зловредный характер родной мамочки: лучше не буду есть, чтобы вам досадить. Тетя Клари сообщила, что у нее больше нет мочи, она уже и рот девчонке силой открывала, чтоб затолкнуть туда кусок, да ведь та скорей задохнется, чем проглотит. Ленке Яблонцаи вновь призвали к семейному столу, и купецкая дочь сама объявила ей: пусть лучше ест как следует, иначе Хромой ее заберет; матушка, рыдая, просила прощения и обещала делать все как нужно, но, лишь только она увидела приборы и стаканы, ее стало рвать, и пришлось снова вызывать врача, который в конце концов узнал-таки, что ему так не хотели говорить.

Уйфалуши велел оставить Ленке на время в покое и не заставлять есть. Мелинда, на которую снова была возложена забота о питании Ленке, восприняла указание буквально и вообще ей не накрывала, считая, что, проголодавшись, та сама запросит есть и все придет в норму. Этот период в жизни матушки завершился гротескной историей с яйцами, которая в определенном смысле обернулась так трагикомично, что последствия ее ощущаются до сих пор. Есть у меня две троюродные сестры, с которыми я не общаюсь, и мы, все трое, так и сойдем в могилу жертвами старой распри: мы всю жизнь не могли ни знать, ни любить друг друга, и причина тому — четыре яйца, художественно раскрашенные матушкиной теткой, Илоной. В каждом из Яблонцаи были какие-то творческие наклонности: Маргит хорошо пела, Илона с детства прекрасно рисовала портреты, цветы, животных, воображаемые и подлинные пейзажи. Рисовала на фарфоре, на дереве, на бумаге; один из ее девичьих рисунков сохранился у Мелинды, и даже я видела его. Однажды она сварила четыре яйца и с помощью кисти превратила их в фигуры, напоминающие Шалтай-Болтая из английского детского стишка. У них были большие головы, и одеты они были в тирольские платья; два яйца изображали мальчиков в кожаных штанах, щетинных шляпах, другие два — тирольских девочек с косичками. Илона положила яйца в прихожей на тумбочку, ей льстило, когда гости восторгались ее талантом; однажды во время ахов и охов какой-то родственник уронил или стукнул обо что-то одно из яиц, скорлупа треснула, и кусочек ее отвалился; Илоне жаль было выбрасывать фигурку, и она оставила ее на месте, лишь повернула к стене поврежденной частью. Матушка, чьи большие грустные зеленые глаза все вокруг внимательно подмечали, засмотрелась на яйца. И по отвалившейся скорлупе, по сожалениям и утешениям догадалась, что тирольского мальчика, собственно говоря, можно есть, что это просто яйцо, которое мама давала ей дома — бог знает, где и когда это было, дома, — откуда ее привезли в это страшное место. Она была голодна, и никто не следил за ее руками. Короче говоря, она очистила и слопала все четыре яйца. Тетка не била матушку, но никогда не могла ей этого простить: Ленке просто перестала для нее существовать; правда, когда Ленке была уже девушкой, Илона несколько раз приглашала ее к себе в дом — именно у нее, в Зилахе, познакомилась матушка с новой венгерской литературой, как раз в те годы начавшей свой славный поход к триумфу, — но поскольку купецкая дочь не принуждала их встречаться еще, то контакты между ними навсегда оборвались. Я, например, никогда не видела Илону, матушка даже на улице мне ее не показывала, и детей ее я знаю лишь по фотографиям; не комично ли, что четыре яйца, раскрашенных одной из младших сестер моего деда, встали меж нами стеной, куда более непреодолимой, чем широкие моря и высокие горы в какой-нибудь народной сказке.