Старомодная история

Хромой был кровожадным чудовищем-вампиром, персонажем доморощенной мифологии Гизеллы-Мелинды; из детей Сениора Мелинда больше всех, после Кальмана, наделена была литературным чутьем и силой воображения; постоянная ее настроенность на катастрофу, на конец света, на семейный или политический крах была своеобразным диким побегом той же самой фантазии, которая породила Хромого — орудие устрашения дочери Эммы Гачари. Не выдержав одинокой борьбы с кошмарами в темной комнате, девочка с колотившимся от ужаса сердцем выбегала на цыпочках в коридор, ища кого-нибудь, с кем можно было бы разделить свой страх. На сочувствие тети Клари можно было не рассчитывать, в кухню она вообще боялась спускаться, там ее только ругали и били, — и она бежала туда, откуда доносились голоса, — к задней половине дома, где жили два веселых старых барина. Оба страдали бессонницей и пытались преодолеть заброшенность каждый в соответствии со своим темпераментом: Сениор, пока Мария Риккль и дочери были в театре или на каком-нибудь балу, читал, Имре-Богохульник пел. Он знал, что в такое время никто на него не прикрикнет, и горланил непристойные песни; даже скованный болезнью, он был силен и смел, как Толди. Матушка, едва доставая до высоко расположенной ручки, с усилием открывала дверь и попадала к деду; в свете лампы ребенок и парализованный Сениор глядели друг на друга. Оба Яблонцаи рады были девочке; оба жили в таком унизительном одиночестве, что ее приход в ночные часы стал для них нетерпеливо ожидаемым событием. Сениор брал ножницы и вырезал ей из бумаги невероятно сложные кружева, фигурки, рассказывал про героев, про разбойников, про коней, про звезды, про греческих богов, как рассказывал когда-то собственным детям; Имре-Богохульник заставлял ее плясать. В нашей квартире на улице Хуняди — той улице Хуняди, что была стерта с лица земли американскими бомбами, — где матушка раскрасила все стены моей комнаты золотыми и красными птицами, висел на стене красный вышитый карман, вроде тех, в которых держат одежные щетки, только больше и красивее. После смерти Марии Риккль при дележе ее наследства матушка смогла выбрать лишь какую-нибудь мелочь на память: выдав ее замуж — заявили парки, — купецкая дочь и так сделала для нее больше, чем предусматривал любой закон, любое право. Матушка выбрала красный карман, в котором Имре-Богохульник держал сахар, их тайное ночное лакомство. Бесплатно сахар не полагался, за него нужно было танцевать, и четырехлетняя Ленке Яблонцаи отплясывала в комнате прадеда, на потертом ковре (в комнаты старых господ попадало в доме на улице Кишмештер все то, что неудобно было показывать гостям) свой сольный танец: кружилась, кланялась, приседала, подхватив полы длинной ночной рубашки, и после особо удачных па Богохульник бросал ей кусочек сахару, который всегда падал перед ней на пол. (Матушка в жизни не поймала ни одного брошенного предмета, ей было страшно, когда в ее сторону что-то летело, ее пугали даже жук или бабочка.) Ленке, словно собачонка, искала лакомство, ползая по полу. Однажды Мария Риккль с дочерьми почему-то пришли домой раньше обычного и застали Ленке в самый разгар ее выступления; в эту ночь и родился Хромой, который жил в коридоре, в печной выемке возле лестницы на чердаке, был черным, очень страшным и подкарауливал Ленке Яблонцаи днем и ночью. Днем его власть несколько ослабевала, но ночью он становился всемогущим: если бы Ленке вышла за порог комнаты, он тут же схватил бы ее и унес в преисподнюю. С тех пор матушка не смела ходить к веселым старым господам, а если и забегала к ним, то изредка, тайком, в дневное время; в ту половину дома, где жила бабушка, вход ей был заказан, Мария Риккль не желала видеть дочь Эммы Гачари. Ленке бегала в саду; найдя какой-нибудь шарик, катала его по полу; познакомилась было с квартирантами, но и туда ей запретили ходить. У одной кошки родились котята, всех их оставили дома: за Мелиндой всегда ходила свита всякого зверья. Матушка опустила котят в бочку с дождевой водой: пусть искупаются, будут чистенькими — и удивилась, когда они утонули. «Ишь, живодерка, — сказала четырехлетней девочке Агнеш, — сразу видно, чья дочь, — и, положив дохлых котят к ногам перепуганной Ленке, крикнула в окно подвала: — Клари, пойди-ка взгляни, что сотворила Ленке Гачари!» — «Яблонцаи, — плакала матушка, — меня зовут Яблонцаи!» — «Гачари!» — сказала Агнеш, потом сложила котят матушке в передник и велела нести в дом, показать бабушке; матушка опустила передник и убежала. Вечером она обнаружила странно вытянувшиеся, гладкие трупики перед своей постелью, тетя Клари в тот вечер даже свет в комнате оставила: пусть смотрит на плоды своих рук, пока семья не вернется из театра.