Старомодная история

С точки зрения прислуги, едва ли можно было придумать более неудобный дом — не только потому, что надо было держать в чистоте множество помещений: горничным приходилось с утра до вечера бегать вверх и вниз по крутой лестнице, таская белье, блюда с едой, дрова для печей, клозет Марии Риккль и судна веселых старых господ. Сениор в свое время, сразу после переезда в Дебрецен, выступил было с предложением: ведь в правом крыле, рядом с квартирантами, достаточно места, можно поднять прислугу из подвала или хотя бы кухню перенести наверх; Мария Риккль тогда даже не ответила ему. Кладовая тоже была в подвале, окна ее, конечно, выходили во двор и были закрыты металлической сеткой, которая летом оберегала продукты от непрошеных нахлебников. Во дворе, между крыльями дома, был разбит цветник, под разросшимися, одичавшими кустами сирени и жасмина всегда бродили, лежали, спали многочисленные кошки и собаки. В кошках постоянная нужда ощущалась из-за мышей, собаки необходимы были якобы для «охраны» дома; но держали их, конечно, не поэтому: все Яблонцаи не представляли себе жизни, если рядом не было четвероногих. Попадали сюда и подобранные на улице, нашедшие здесь временный приют животные; потом их отправляли в Паллаг.

Завтракать, обедать, ужинать семья собиралась в столовой; нужно было быть очень больным, чтобы есть в своей комнате; часы приема пищи в доме соблюдались столь неукоснительно, что к ним вынуждены были приурочивать свадьбы, похороны, семейные и общественные события все, кто рассчитывал на участие обитателей дома на улице Кишмештер. Купецкая дочь, садясь за стол последней, звонила горничной: можно подавать; семья в это время сидела, выпрямив спины, на неудобных стульях. Подаваемая на стол еда была до того горяча, что язык обжигала; в этом деле великой мастерицей была тетя Клари, которой столько раз отсылали назад пронесенные через двор, иногда по трескучему морозу, порой действительно немного остывшие блюда (прислуга не имела права входить в прихожую из подворотни, путь в столовую для нее существовал только через застекленный коридор), что со временем она приноровилась подавать все с пылу с жару, чтобы в адрес кухни не было попреков; супом можно было свинью ошпаривать. Мы с отцом всегда смотрели на матушку, на Мелинду, когда она бывала у нас в гостях, как на фокусников: мы кофейную чашку еще и в руки не можем взять, а они уже все выпили — словно их с пеленок вскармливали горячими угольями.

Мебель, стоявшую в доме, я и сама отчасти знаю: салонный гарнитур вишневого цвета позже стоял в квартире у Мелинды, там же я видела кожаные кресла Сениора и массивный немецкий столовый гарнитур с резьбой. После смерти Мелинды к матушке, а потом ко мне отошел барочный чайник Марии Риккль вместе с четырехугольными красными чашечками для какао на маленьких ножках, чудесными вазами, приобретенными купецкой дочерью, и статуэткой в стиле рококо, изображающей охотника, который вместе со своей собакой подглядывает за весьма красивой дамой, опустившей в ручей белые ноги. Две дополняющие друг друга необычные вазы в форме раскидистых деревьев с миниатюрными фигурками у основания ствола дали Ленке Яблонцаи основательную пищу для размышлений; в конце концов матушка почувствовала, что разгадала их тайну, и попыталась соединить влюбленных. Дотянувшись до комода, она поставила уникальные фарфоровые вазы рядом друг с другом, а когда ее поймали за этим занятием, тщетно пыталась, плача, доказать: мол, она лишь хотела, чтобы дядя и тетя встретились, — ее основательно побили, чтобы впредь не вздумала трогать ценные вещи. Из мебели — насколько эту вещь можно вообще назвать мебелью — дома у меня хранится один-единственный предмет: обтянутая бархатом скамеечка для ног, с нетускнеющими розами на ней: розовой, кроваво-красной и желтой; Мария Риккль вышивала их, будучи невестой, но, когда я на них смотрю, я думаю не о прабабке и не о Сениоре, а о ребенке, о крохотной девочке, сидевшей когда-то на этой скамеечке.

Из пятидесятилетней давности всплывает у меня в голове воспоминание. Мы с матушкой пришли в гости к Мелинде, я перевертываю скамеечку и, усевшись между деревянными ножками, гребу руками, плывя по воображаемому морю. Мелинда сердито просит меня не портить мебель и добавляет, что вот матушка была куда бережливей, она, бывало, и не шелохнется на скамеечке, пока не съест весь обед или ужин. Матушка улыбается, они говорят с Мелиндой о прошлом — я не очень прислушиваюсь к их словам: меня больше интересует настоящее и еще больше — будущее. То, что матушка сидела на этой вот скамеечке, а накрытый салфеткой табурет служил ей столом, я не находила даже забавным; я напомнила это, но запомнила машинально, без всякого интереса. Будучи сама еще ребенком, я не хотела представлять ребенком матушку. Матушка была — матушка, взрослая женщина, жена отца, моя опора, мой остров в ненадежном, зыбком мире, я даже не пыталась представить себе ее давнишнее лицо или ее слезы.