Старомодная манера ухаживать

— Не скажу. Точнее, скажу, когда в следующий раз увидимся.

— Ну и юморок у тебя! Говори.

— Нет. Если скажу, перестанешь ломать над этим голову.

— Ага, поняла. Может, ты и прав. Созвонимся, я дам тебе знать, когда закончу с завещанием Томаса. Это так меня утомляет, злит, но некому больше им заняться. Думаю, как закончу, смогу приехать надолго. Смотри, никуда не уезжай.

— Ладно. А если и захочу, то не знаю, в какую сторону податься и что там делать, вечно я везде с самим собой встречаюсь. Или же потеряюсь, — опять начал я умничать. — Кроме того, кот, в отличие от меня, не переносит одиночества.

— Опять твои шуточки! Важно, чтобы ты меня встретил. Обещай.

— Да я когда-нибудь лгал тебе?

— Насколько я знаю, нет. Ну, пока.

— Пока.

Я повесил трубку. Ни разу в жизни я не солгал той, которую называю вымышленным, ненастоящим именем.

А вот про нее так не скажешь. Это ее «пока» может длиться два дня. Или два года. Да сколько угодно, у меня полно времени. Сижу. Жду. Думаю. И мысль ширится, не обрываясь.

Главное, это все, что я могу сегодня рассказать вам о Тамаре.

На этот раз о боли (по Достоевскому)

М-да, я должен вам кое-что рассказать. Знаю, знаю, есть вещи, которые не поддаются пересказу, но это, смогу или не смогу, — должен. Если остается в душе нечто невысказанное, то оно должно прорваться, хотя бы в виде рассказа.

Все очень просто: ее муж — мой друг. В жизни одномоментно происходит полмиллиона подобных историй, но все помалкивают, делают вид, что ничего не замечают или что с ними ничего подобного никогда не случалось.

Действуют втихомолку.

Что из этого следует? Если вы считаете, что с вами происходит нечто совершенно невероятное, то знайте, именно в это самое мгновение как минимум полмиллиона людей в мире, то есть приблизительно как весь Новый Белград, чувствуют себя точно так же, потому как с ними происходит точь-в-точь то же самое, что и с вами.

Итак, с ее мужем я знаком уже много лет. Давно, очень давно мы учились в одной гимназии. Он был всегда первым, выбивал десять очков из десяти, лучше всех писал сочинения, блистал в математике и логике. Особенно в логике, вот и стал таким рассудительным человеком. И знал то, что я всегда хотел знать, но, вот, не успел выучить, и теперь живу с таким чувством, будто пропустил в жизни что-то очень важное. Да-да, он знал аккорды всех песен Дилана, даже тех, которые сам Боб забыл. Все это происходило в прошлом веке, в те времена, которые останутся в памяти только потому, что, несмотря на все войны, чудесные изобретения и повседневную мерзость, прокладок с крылышками тогда еще не было.

Я был таким же, как все, и отличался только одним — играя в футбол и волейбол, я одинаково хорошо работал и левой, и правой, в зависимости от необходимости, что является прекрасной отправной точкой для развития шизофрении. Писал стихи, подражая Дилану, впрочем, этим занимались и другие.

Итак, что же я хотел? Ах, да! Чуть не забыл. Мои школьные успехи не были блестящими, я так до конца и не понял, зачем мне надо было учиться складывать и умножать десятичные дроби, зазубривать сведения о кольчатых червях и о критике чистого разума и самое главное — зачем надо было в письменных работах пересказывать чужие мысли? И еще, я все время сбегал с уроков логики — на кой она мне сдалась?

Так вот, я и говорю, мы с ее мужем были хорошо знакомы еще в гимназии, так сказать, дружили, довольно много общались. Иногда вместе ходили удить рыбу, а иной раз, зимними вечерами, заходили в плавучий ресторан к Бобану, на стаканчик винца. Бобан был нашим приятелем и соседом, он тоже играл в баскетбол, а теперь держал плавучий ресторан на Дунае. Зимой, когда лед сковывает реку, там особенно приятно, угнездимся в тепле, закажем горячего вина, и если не очень расположены к разговорам, то сидим в тишине и каждый прислушивается к свисту ветра на пустых улицах нашего Нового Белграда…

Но чаще всего мы встречаемся перед школой, где иногда после уроков поджидаем дочерей. Исидора и Милена — ровесницы, учатся они в разных классах, однако дружат, и уже ведут между собой женские доверительные разговоры, хихикают, когда одна что-то нашептывает другой на ухо, и осуждают своих отцов за старомодность. А отцы ради них готовы на все. Знать бы только, что им надо, ибо взгляды девятилетних девиц на жизнь весьма непросты и, честно должен признаться, недоступны моему разуму, не могу припомнить, было ли мне самому когда-нибудь девять лет.